Повесть в 15 частях, описывающая реальную службу в армии, наверное, одно из самых подробно описанных свидетельств царящих в российской армии порядков. Издевательства, смерть, унижение и чудом не сломавшийся автор. Впрочем, таких как он, не сломать ничем. Ни смертью, ни даже российской армией.

Содержание

Часть 1. «Стою перед военкоматом…»
Часть 2. «День у нас начинался с подъема в 6 часов…»
Часть 3. Присяга
Часть 4. «27 января. Поздний вечер…»
Часть 5. «Наступает время нашего первого встречного караула…»
Часть 6. «Армия сделала или подчеркнула во мне интраверта…», Дениска
Часть 7. Приказ
Часть 8. «Еще 2 раза в месяц проводятся стрельбы…», Колпак
Часть 9. «А еще в конце апреля ко мне подходит капитан Укромцев и сообщает…», Офицеры
Часть 10. Условности, Девчонки
Часть 11. «Приближаются майские праздники…»
Часть 12. Дивизия
Часть 13. Раф Мирзокулов, Славик — «офицер»
Часть 14. Чечня, Приказ
Часть 15. Глава последняя, она же заключительная; Словарь

Часть 1.

Будь проклят тот день, когда врач
Ткнул пальцем в мою хилую грудь
И сказал: «Годен!».

Пройдет зима, пройдет и лето, пройдут и юности года,
Все будет позабыто где-то, но день призыва никогда.

Стою перед военкоматом, в старой фуфайке, рваных штанах и ботинках «прощай молодость», все ценные вещи оставил дома по совету отслуживших знакомых. Смотрю на солнце. Провожаю взглядом таких же, как я, и бегу за ними. В груди боязливое ожидание — я иду в армию.

На входе первая неожиданность, обыскивают на предмет спиртного. Оказывается, некоторые областные здесь уже дня по 3 и в коротании времени развлекаются как могут.

Два солдата с расстегнутыми воротниками и весьма непрезентабельным видом презрительно цедят в мою сторону: «Душара!» Независимо прохожу мимо, они расступаются. Потом долгое ожидание, выдача дорожных денег, последнее напутствие — и наша команда бестолковой толпой вываливает во двор. Там нас строят на «шеренги» и наш майор выкрикивает фамилии. Непонятно, куда едем, очень много слухов, наконец сомнения рассеивает голова моего папы, показавшаяся над забором и крикнувшая мне: «Дима, вы зеков охранять поедете!» Бах! Внутри, все что можно со страшным грохотом проваливается вниз.

ВВ! Я пошел 28 декабря, а не 3 января, специально чтобы не попасть в ВВ. Рядом ухмыляется соседняя команда, их отправляют в Выборг, в Ленинград, в погранвойска. Их мало. Долго стоим на морозе, ищу глазами знакомых, я еще не ощутил понятия «зема». Наконец нас ведут на поезд, мне неловко смотреть на родителей, никогда не любил долго прощаться, и я пытаюсь отправить их домой. Мама немножко всплакнула, папа волнуется, но виду не подает. В его понятии я еду превращаться в мужчину. Нас сажают в один вагон в начале поезда, нас около 150 человек, и поэтому сразу становится тесно и жарко. Пьяный старший брат, давно оттрубивший свои 2 года, дает последние советы не менее пьяному младшему о нестирании портянок и давании дедам по голове стулом. Едем.

Матери всем понапихали полные мешки еды, а отцы — водки, поэтому все 12 часов идет беспробудное веселье. По причине моего непъющего характера я пытаюсь заснуть и проваливаюсь в тяжелую дрему.

Ночью приезжаем. Вываливаемся из вагона. Нас уже ждут. На станции освещена вывеска, на которой крупными буквами написано «Ерцево».

Ерцево. Страна высоких заборов и «колпаков», грязных УАЗов и хмурых расконвойников, деревянных мостовых и высоких елей. Сколько губ шептало с ненавистью это слово, сколько писем подписывалось этим поселком. Это же цивилизация, тут есть молодые девчонки, железная дорога и библиотека, и отсюда можно убежать. У этой страны есть свои филиалы — Боровое, мостовица, Совза, откуда куда-то деться значительно трудней. Я еще вернусь к ним.

Нас строят в неровную шеренгу, неровную в силу нетвердого стояния на ногах большинства моих попутчиков. Одного просто сразу куда-то уводят.

Тут же ночью нас ведут в баню. Мы скидываем старую одежду и входим в холодную комнату для мытья. Брезгливо смотрю на пол — он холодный, скользкий, воды горячей нет.

В нашей одежде уже копаются солдаты, спрашивают, есть-ли у кого-нибудь часы, деньги, еще чего. Никто ничего не отдает.

Одеваемся в военную одежду, ничего не понятно, сержант с усмешкой показывает, как одевать портянки. Я одеваю, они сразу сбиваются в комок в конце сапога и появляются первые мои мозоли. Пока через 2 недели я не научился одевать их как следует — сбитые, кровавые ноги были моими верными спутниками. Подшивами подвязываю брюки, пуговицы пристегиваются не туда, сапоги на 2 размера больше. Наконец вроде бы все в порядке, и скрипя новыми сапогами учебная рота (мы теперь так называемся) идет на 37 километр. Это Ерцево-2, недалеко от 1 батальона. Приходим, кое-как складываем одежду, наше жилье — деревянные бараки. Сон.

Утром просыпаюсь от пинка по кровати и крика: «Подьем!» Господи, я же в армии. Нехотя слезаю с кровати и нарываюсь на крик сержанта: «Медленно, урод!» Начинаю суетиться, в груди булькает возмущение и страх. Кто он такой! Видимо, так думаю не один я, ловлю злые взгляды у ребят.

Вообще с самого начала сильное ощущение дискомфорта. В несколько часов я из полноправного гражданина нашего государства, из любимого сына, из уважаемого друга и какого-то собеседника превращаюсь в дрожащего рядового, и, судя по всему, о правах нужно забыть лет на сто.

Тут же нам энергично объясняют, что в туалете есть тряпки, и что на них нужно падать, что табуретки, полоски на одеялах, кровати и подушки выравниваются по ниточке, и что мы все уже залетели, так как все еще стоим и все это слушаем. Потом уже я узнал, почему эти наши почти ровесники были столь воинственно настроены, это были молодые сержанты, недавно вышедшие из учебки, где они умирали на пробежках, строевых и физ. подготовках, в то время как мы (мой призыв), козлы, сидели дома, объедались мамкиными пирожками и вовсю буквально «истязали» их прекрасных возлюбленных.

Вообще очень много дурдома. В туалет нас загоняют от казармы за 10 секунд, в туалете 1 дверь, а в моем взводе человек 20, а всего нас около 60 человек в роте. Проклиная все на свете, едва успеваешь спустить все на свои и ноги соседа, как уже несется команда «Стройся!». В случае неуспевания следует ряд команд: «Вспышка справа, вспышка слева», по которой надо стремительно падать ничком , ногами в сторону предполагаемой вспышки, так как если ты промедлил, то встаешь, получаешь сапогом в грудь и в следующий раз делаешь это значительно быстрее. По команде «ГАЗЫ!» быстро-быстро сдергиваешь шапку, затыкаешь ей лицо и радуешься, что не задохнулся. Я не успел один раз и получил могучий пинок в пах, после чего осознал, что все в мире познается в сравнении.

Первые три дня в туалет по большому я не ходил вообще, подозреваю, что другие это не делали и по неделе. Ночью разрешалось через час после отбоя сходить в уборную, в основном спасались этим.

В первые же дни я начал формулировать принципы существования в армии, и самые первые были такие: «Ток идет по пути меньшего сопротивления», или «Солдат спит — служба идет», или «Кто не работает — тот ест». По этому поводу солдатская мудрость гласит: Если сигарета мешает работать, то брось к черту такую работу.

Солдат любит работу. Он может смотреть на нее часами.
Сон — единственное занятие, к которому солдат относиться добросовестно.
В армии нет больных и здоровых, здесь есть только живые и мертвые.
Куда солдата не целуй — всюду задница.

И прочие шедевры. Перейду к одному из важнейших описаний армейского быта — приему пищи.

На КМБ это воспринималось как некая блаженная передышка от поисков укромных углов и отсутствие работы. Мы падали на скамейки и ждали команды. Самое трудное было не рычать и с матами не тянуть к себе самую большую тарелку. Тут сразу стало ясно, «cho is cho», или с кем в разведку идти нельзя. Насколько тонок в нас налет цивилизации.

Сержанты ели хорошо, долго и весело. В столовой с радостным визгом летали ложки, вилки, кружки. Мы молча уворачивались. Потом к ним подходил повар-дед, и говорил, сколько людей нужно оставить на чистку. Все сразу опускали глаза и начинали молиться, потому что первые счастливцы уже приходили ночью с желтой грудью и несгибающимися руками.

* * *

Когда ты приходишь в систему, из всего прошлого у тебя остается крестик на груди (это не тронут, а остальное вскоре позаимствуют), пара писем и воспоминания. Твоя лысая голова и нескладно сидящая форма дают тебе великую возможность узнать, кто же ты на самом деле и великий шанс остаться человеком. Абсолютно никого не интересует (только в качестве интересного рассказа, а это умение тоже повышает твой армейский рейтинг) твое прошлое, кем бы ты там не был, и что бы ты там не делал. Можешь смело забить на все свои заслуги перед обществом и начинать жить заново. Именно в это время у людей заканчивается формироваться система ценностей, и армия с удовольствием оденет тебе зеленые очки, в результате чего выйдя ты скажешь: «Не тот мужик, что женат, а тот, кто был солдат», «Кто не был, то будет, кто был, не забудет… Впрочем, я забегаю вперед, и пока хочу сказать, что армия — это «великий шанс».

* * *

Самым страшным нарядом считался кухонный. Я там побывал один раз, и сразу понял, что буду избегать его любым способом. Передвижение по залу только бегом, от волнения и страха волнуешься, все летит из рук, в итоге получается еще хуже. Настоящие муки начинаются на раздаче, где ты выполняешь роль мальчика по залу. Нескрываемое удовольствие дедам доставляет крикнуть сразу с трех мест «дежурный», «чаю», «хлеба» и смотреть на твое разрываемое сомнениями лицо. Наверное, со стороны это и правда было нелепо, но тогда мне о смехе не думалось совсем, так как за этим следовала немедленная экзекуция, просто брался кипяток в чайнике и заливался в штаны, и попробуй закричи или дернись. Чайником по голове дадут и все, а это больнее.

Конечно, иногда у дедов было хорошее настроение и можно было немного передохнуть.

* * *

Во всех войсках эта система разная, но в принципе похожая. Тут осталась небольшая путаница, которую я хочу объяснить поподробней. Последние двухгодичники ушли не так уж и давно, осенью 93 года, и на данный момент в ВВ такая иерархия. На КМБ ты «запах», после присяги ты получаешь 3 раза по ягодицам и становишься «духом» с последующим переходом в боевое подразделение. Там тебе устраивают прописку (о ней я тоже напишу) и ты ждешь приказа. Приказом по всем войскам считаются даты 27 сентября и 27 марта, они и являются вехами (формальными) изменения твоего статуса.

После первого приказа (у меня в марте) нам отбивают 9 раз по тому же месту пряжкой, причем бьют от души, с оттяжкой. И ты становишься чекистом или мышью. К концу этого второго полугодия службы ты мышь со стажем. Потом тебя награждают 12 ударами черпака (по наличию, у нас в Ерцево их сломали 3 штуки) и ты становишься черпаком. 17 декабря или 17 июня начинается 100-дневка или 100 дней до приказа (то, что во всех войсках масла не едят, я ручаюсь, а там уже идут интерпретации). По ее окончании ты становишься дембелем и ждешь окончания срока службы. Дедом ты являешься непосредственно во время ее прохождения. Но с возвращением 2 лет службы восстанавливается старая система и дед ты с 3-го призыва. Если раньше и увольняли раньше срока службы, то сейчас дата отчета идет с даты зачисления в воинскую часть, и неважно, сколько ты до этой части добирался.

В общем, сначала ждут не приказа, а прихода следующего призыва. Потому что в основном разница в сроке службы сказывается на уборках, работах и привилегиях. Регалиям и условностям я посвящу отдельную главу, так как это один из краеугольных камней, на которых зиждется любая иерархия.

Часть 2

День у нас начинался с подъема в 6 часов, уборки помещения, во время которой все тщательно скрывались от работы, потом завтрак (кружка чая, хлеб с маслом) и работ. Мы начали служить в более тяжелое время — зимой, то есть это снег и бревна. На работах бревна иногда пилят бензопилой, но в основном это делаем мы — большими и тупыми двуручными пилами. Один раз остаюсь наедине с работающим «Урал-5п». Зачарованно смотрю на его дрожащую и ревущую цепь. Потом внутри что-то обрывается и я с размаха бью ладонью по пиле. Она прогрызает мокрую рукавицу, и тут я с ужасом понимаю, что я делаю. Отдергиваю руку, вроде ничего

Тут меня на землю валит мощный удар. Поворачиваюсь и вижу испуганное и злое лицо Зайца, деда с котельной. «Ты что, душара е…й, меня на зону запихать хочешь?» Потом он поднимает меня и несколько раз бъет ладонью по лицу. «Ну ладно, еще раз что-нибудь такое увижу, умрешь!», — чуть мягче говорит он: «Понял?» Я испуганно киваю и убегаю к своим.

О своем здоровье ты должен заботиться сам, никого твои отмороженные ноги не беспокоят и больные вызывают только презрительное внимание, так как считается, раз болеешь — симулянт. Я морозил на КМБ ноги 2 раза, но за всю армию в больницу не обращался ни разу. Слабые духом (это не осуждение, скорее факт) паломничали в сан. узел регулярно. Но в тонких портянках 3 часа в снегу по колено на 20-градусном морозе работают только участники книги рекордов Гиннеса и русские солдаты. Поэтому два менингита не были такой страшной неожиданностью. Один я запомнил очень хорошо. Ночью рядом с мной раздался крик, другой, потом человек начал уже просто молоть бред, из 1 батальона приехал УАЗ и увез его. Он был отправлен в Вологодский госпиталь и о дальнейшей его судьбе я ничего не знаю.

Когда 29 декабря мы приехали, на КМБ уже были 25-30 человек, жившие там на месяц больше нас. Они в большинстве из Москвы, успели тут прижиться и, наверное, сыграли тот психологический фактор первой ломки. Это я пишу к тому, что встает вопрос, почему 120 человек ночью молча наблюдали и безропотно вставали, когда 7 сержантов, отнюдь не атлетов, истязали их товарищей и их самих.

Огромную роль в подготовке этого играет предармейский период: общественное мнение и средства массовой информации. Меня армией просто запугали (отчего я, правда, еще больше заинтересовался, но это уже другой вопрос). А как известно, мы живем в том мире, который выбираем сами, и я ехал, в принципе, готовый терпеть унижения, так как воспринимал это как данность и рок. Ребята, не читайте эту ерунду, которая часто бывает в наших газетах и называется она примерно так: «Записки бывалого солдата», написана она обычно в глуповато-бодроватом тоне какого-нибудь бывшего десантника и абсолютно ничем вам не поможет, так как это не ваш жизненный опыт. А неактуальна она хотя бы потому, что со сроком службы меняется именно мировоззрение и восприятие.

Были какие-то попытки бунта одного человека, но обычно речь сержанта перед молодыми все вопросы исчерпывает. Во-первых, вы духи, во-вторых, вы попадете в роту, где вас будет 5-7, а нас 20-30, в третьих, вы тоже когда-нибудь будете дедами и все поймете. По сути — все, так это было у нас. Ну, и конечно, все это сопровождается обильным матом. Спорить с сержантом — бессмысленное дело.

В армии матерятся все. Если вы не будете употреблять мат, вы почувствуете себя иностранцем и понимать вас будут значительно хуже. Причем доходит до анекдота, когда командир учебного сбора капитан Усталый объявляет сержанту Черненко, что матом ругаться плохо, делает это он примерно в такой форме: «Черненко, если ты, х..й моржовый, еще раз солдат по матери объ….шь, я тебя, п…..ка такого, на губу зае…ню, понял?» Сержант Черненко застенчиво смеется и краснеет.

Новый год. Весь день бревна, зато вечером нам дают по пачке печенья и прянику. Потом мы смотрим видик и в 10.00 отбиваемся. Сержанты упрашивают Усталого разрешить им посидеть до 12.30 и посмотреть телевизор. Ночью они бухают, а в 12.00 выбегают на улицу поорать с Новым Годом. Когда они возвращаются, то обнаруживают, что остатки торта и водки уничтожены. Гнев их неописуем. Всю ночь нас поднимают и допытываются, кто же успел за 2 минуты это сделать. В общем, всю ночь новогоднее веселье.

Бревна мы таскаем из вагона, который стоит метров за 150 от ворот учебного сбора. Работа тяжелая, но зато усыпаешь после нее как убитый. Ну, и снег. Солдат, который ничего не делает, либо сержант, либо дед, либо залетчик. А значит, когда снега не было (что случалось крайне редко, ибо Ерцево, это 11 часов поездом от Архангельска), мы его украшали и переносили с места на место.

Иногда вечером, обычно в выходные, показывают видик. Половина солдат сладко спит, половина смотрит, так как это роскошь. Газеты сюда не ходят, книжек практически нет, и если успеваешь иногда зацепить глазом новости, чувствуешь себя счастливым. Никогда не забуду, как я, уже в 16 роте, бегал в офицерский туалет за «Красной звездой».

С первых дней начинаешь писать письма. Видимо, письма отражали мое внутреннее состояние, что я понял после того, как в ответ понеслись такие перепуганные послания и стало очевидно, что мои писульки не такие уж бодрые, какими они мне казались. Письма в армии — это все! И надежда, и вера, и любовь вместе взятые. Погружаясь в письмо, на секунду забываешься, где ты, что ты, дышишь домом, удивляешься, радуешься, огорчаешься. Прекрасная и юная половина человечества — не писать письма вашей защите и обороне, особенно в начале службы, — преступление! Может не везде, но у нас, насколько я понимаю, письма читались цензором, потому что часто отдавали их вскрытыми. Половина писем не доходит вообще.

На КМБ проблема досуга не вставала никогда. Уже само по себе было кайфом привалиться к теплой батарее (каковой она бывала крайне редко, ибо нормальная температура в казарме +3 градуса). Спим под шинелями. Написал родителям про присягу и чтобы не приезжали. Присяга назначена 8 января. За 2 дня до присяги привозят еще 14 человек, среди которых я с радостным удивлением узнаю своих одногруппников, с которыми расстался 26 декабря 93 года, один из них, Вовка Меньшиков, ушел из техникума на год раньше. Вечером подхожу к ним, узнаю, что практически все «ушли на фронт», только Димка Шпынков получил повестку на 28 февраля, и он попадает на флот. Оба моих однокашника попали в сержантскую учебку, и Вовка Меньшиков заканчивал службу на Конвейере, а Димка Барзенин в моей родной 16 роте, когда меня уже там не было.

Живущие до нас москвичи кооперируются своей компанией, не очень-то дружной. У нас тоже все быстро рассыпается по компаниям, по землячествам. Одному вначале трудно и сложно, а когда все понемногу приносят, это легче именно выживать, и когда рассказываешь и слушаешь про общие проблемы, с души немного спадает.

До присяги мы считаемся военнообязанными и капитан Усталый постоянно твердит сержантам, чтобы нас не трогали.

Периодически к нам приезжают подполковники из полка и дивизии, долго рассказывают нам, какую почетную миссию поручила выполнять нам Родина. Слушаем их туповато (всех разморило в теплом классе), но с интересом — все таки разнообразие. Приезжает командир части, дежурный «тормозит», мы вскакиваем и молчим. Накануне нас долго учили, как звонко и дружно мы должны гаркнуть на его приветствие, но он, не здороваясь, удивленно смотрит на командира 1 роты лейтенанта Кричалова, тот краснеет. Командир говорит нам, что сам пришел недавно в часть, что надеется на нас и прочее, прочее. Долго рассказывает, что сам никогда спуску дедам не давал, и всех таких поощряет. Потом заставляет выйти сержантов и начинает тет-а-тетный базар.

* * *
С кровью на губах каждый дух усваивает одно железное правило: стукач в армии — не жилец! Солдатская почта с посыльным, в письме, по телефону (да и сам офицер-сопровождающий шепнет) донесет за тобой шлейф мрачной славы. 18-летние мальчишки жестоки, здесь есть свои кодексы чести, и пощады лучше не ждать.

Я сам был свидетелем нескольких судеб, ребят просто опускали и ломали за один шаг, продиктованный нормальным человеческим отчаянием. Причем это круговая порука. Если командир роты, который должен меня защищать, орет на меня в дежурке, пытаясь выжать из меня это признание, а в случае успеха он вероятно поделится с замкомвзводом, то к вечеру ты загодя можешь искать веревку с мылом. Все, что я написал свыше, все это я видел сам, не по чужим рассказам. Это замечание относится и ко всем последующим строкам.

* * *
Выходя, командир говорит нам «До свидания, товарищи» и даже подпрыгивает от нашего радостного «Здравия желаем, товарищ майор!» Лейтенант грозит нам кулаком и исчезает, сержанты ржут. Оказывается, большинство из нас просто не разбираются в званиях. На следующий день мы сдаем экзамены на знание различий.

До присяги мы заполняем кучу анкет, фотографируемся и подписываем фотографии. Даем подпись на бумажке о сроке службы 1,5 года. Как вспомню, сколько было страхов и разговоров о 2,8 в армии и 3,5 на флоте. Потом я убедился, что каждый призыв приносит с собой ворох легенд и слухов, и мне кажется, что эта «деза» запущена Министерством Обороны с целью подхлестнуть нерадивых патриотов скорее устремиться в ряды Российской армии.
В анкете я стараюсь написать в графе увлечения побольше о своих талантах и способностях. Может что-нибудь и пригодится.
Краткий информационный обзор, что же может пригодиться в армии: — нас набирали на сержантскую учебку исключительно с 1 группой здоровья (занимайтесь спортом); — на водителей (будете служить в автороте и службу тащить не нужно); — на радистов (кто общался с радиотехникой и связью); — в службу розыскных собак ( в первую очередь из обладателей собак, во вторую по желанию); — пару человек на оружейников; — если умеешь играть на инструменте, то есть шанс попасть в оркестр; — одного-двух человек в писаря и художники (в штаб и клуб).

* * *
Пожалуй, самое тяжелое — психологический фактор, если суммировать все количество экзекуций, доставшихся мне на КМБ, то получится не так уж и много. Но постоянное ожидание удара заставляет нервно отзываться на каждый шаг, окрик, смех. Когда я в феврале на одну ночь попал домой, дома я не мог расстегнуть крючок и я ни на секунду не расслаблялся.

Человек грубеет на глазах, покрывается корочкой независимости, усмешки, цинизма, это процесс обязательный и необходимый, иначе нельзя. Какие-то интеллектуальные познания лучше не демонстрировать, так как велика вероятность, что ты станешь объектом насмешек. Был у нас на КМБ один такой Драгомысов, который к своему несчастью знал несколько стихотворений. Я запомнил одно, которое он сержантам декламировал постоянно, что-то из Маяковского, там где солнце к вождю приходит. Он плюс ко всему еще и заикался.

В любом коллективе сразу выделяются потенциально сильные люди, и в противовес им выясняются «тормоза», «козлы отпущения». И не дай-то Бог к вам приклеится такой ярлык, отмыться очень трудно. И затем их начинают спускать по положению в коллективе все ниже и ниже. Существует жутковатая статистика, которая не афишируется, не вызывает бурю газетных публикаций, движения материнских комитетов, о ней просто никто не знает. Это количество самострелов в войсках, и во внутренних войсках конкретно.

Он не мужик, слабый, он не выдержал еженочных подъемов, регулярных унижений, отсутствия тепла, нормальной пищи и информации. Не было у него свободы передвижения, подумаешь, передергивали затвор об его спину, а затвор тугой попался. Ну и ладно, взял пьяный дембель гриф штанги и по груди постучал немного, ну что плохого в том, что, посмотрев каратешный боевик, все почувствовали себя суперменами и использовали его как грушу. А уж от того, что ночью песни, отжимаясь, пел, да про то, как с любимой девушкой любовью занимался, рассказал, от него вообще не убудет. Все летали. И он будет летать.

С моего КМБ благополучно изуродовали себя 5 человек. Один при этом унес сержанта и деда. Напоследок. Жить хотят все. И стреляют в большой палец ноги, и оттягивают кожу на животе, и умирают, потому что пуля со смещенным центром тяжести. И сквозь твердое она (которая не дура) не пойдет. Поэтому находят человека с дыркой на затылке. Все-таки сорвался на армейский пафос, хотя очень этого не хотел. Конечно, все не так мрачно, далеко не везде есть дедовщина, и даже в Ерцево не все согласятся с моей подачей фактов. Но это было и никуда от этого не деться, а самое паршивое, что я уверен, в то время, когда вы читаете эти строчки, какой-нибудь дух нажимает спусковой крючок или бросает автомат и уходит в лес, просто меняется внутри.

Часть 3. Присяга

6 и 7 января мы целый день маршируем на плацу, тянем ногу, я по возможности зависаю на стенгазетах и боевых листках, меня уже выделяет капитан Стопкин, начальник клуба полка, и в голове у меня копошатся неясные надежды на лучшую долю.

С утра начинают приезжать родители. Я разговариваю с моим соседом и товарищем Игорем Нифонтовым (Гошей), он родителей ждет. Нас переодевают в новые парадки — «универсалки», мы первый призыв, который их одевает. Мы слушаем капитана Усталого, он объявляет выходной день и если к кому-то приедут родители, то можно с ними посидеть, для этого выделяется специальный барак. Я начинаю жалеть, что ко мне никто не приедет.

Командир моего отделения, белобрысый и румяный гуманоид, Димка Холодов, постоянно что-то жующий и теряющий конфеты (его тумбочка под моей, как и спит он, впрочем, подо мной, так как нижние койки привилегия дедов) говорит мне, что если мне что-то достанется, принести ему. Я обещая принести. Наконец нас строят, мы получаем оружие и тут впускают толпу родителей. Ба! С радостным ликованием узнаю лица папы и мамы, машу им рукой. Благодать!

Приезжает оркестр, командование части. Выстраиваемся на улице. Мороз и солнце, день чудесный! Уродский день, я в армии и мне еще 1,5 года служить. Но настроение хорошее. Несколько раз кричим «а-а-а», проходим, путаясь в ногах, по плацу, изо всех сил тянем подбородок. Уши просто отпадают от холода. Наконец заходим в казармы. Нас выстраивают, разводят по взводам. Мужики в серых шинелях и с саблями наголо бродят, как привидения, со знаменем, проявлясь то тут, то там. Приходит папа, жмет мне руку, это разрешено всем родителям.

Свершилось! Теперь я обязан достойно встречать удары в фанеру, мужественно травиться похлебкой из носок, застрелить любого, кто попытается покинуть территорию, отведенную ему правосудием, бриться сухой бритвой ночью, слушать аннотации «ментов» и подчиняться, подчиняться, подчиняться. Мало ли что там написано в Конституции про мои права. Там, это вам не тут! Утешаю себя мыслью, что кроме меня это никто не сделает, до всемирного осознания своего бытия наша цивилизация пока не тянет, до контрактной армии еще 60 лет (минус 10 перестройки), ну так быть посему.

Меня отпускают к родителям. Мы долго обнимаемся. Армия наконец-то освобождает меня от глупого предрассудка, что поцеловать мать — это глупо и постыдно. Мамочка, я готов целовать сколько угодно, лишь бы у тебя все было хорошо.

Наконец мы падаем на скамейки и родители начинают разгружать сумки. Они уже скооперировались с родителями Саньки Поднебесникова, поставили кипятиться воду. В течении 5 минут от меня исходит хруст костей курицы, чавканье и сосредоточенное жевание. Потом я отваливаюсь от этого изобилия (3 дня после этого живот невыносимо болит). Жадно внимаю новостям, тут же читаю письма от сестры и знакомых. Первые мои письма, они прошли со мной всю армию. Потом, спустя год, с улыбкой вспоминал, как я заявил тогда отцу: «Па, я уже неделю отслужил в армии и не перестал думать по-другому (насчет моих мировоззренческих позиций). Они уезжают, я скрепя сердце провожаю глазами машину. Лучше бы не приезжали. Отношу всякую всячину ребятам, Димке отдаю кулек с сушками. Все прячут кульки по тумбочкам, только самые хитрые прячут в снег. Уже утром обнаруживаем, что ничего нет.

Вообще воруют по-страшному, у друг друга же. Бушлаты, рукавицы, шапки, сапоги, все-все. Потому что не хватает. Ручки, зубные щетки. Регулярно сержанты под видом проверки конфисковывают все фирменные пасты, бритвы и принадлежности. Или без вида. Часто воруют съестное. Еда в армии — это деньги, например, сгущенке можно посвящать саги, это понятие нарицательное, неотъемлемый предмет быта, как, к примеру, плакат о правильной прическе под ротой. Кто не оценил по достойнству в армии (и не только) эту пронзительную сладость во рту, и по кругу, и вытягиваешь последние капли. У нас на территории есть магазинчик, и на деньги, которые не отнимают сержанты, мы периодически покупаем сушки, печенье, яблоки и сгущенку.

Большую роль играет психология, а не физиология. Как-то раз я заступил в наряд на КПП и нашел там около 1,5 килограммов сахарного песка. До сих пор понять не могу, как и зачем я голыми руками съел этот сахар, не запивая и зная, что потом мне это отольется.

Заканчивается день тем, что Женька Соловьев умудряется напиться, его ночью долго бьют, допытываясь, с кем он пил. Около часа мы слышим грохот падающего тела, но он молчит, как партизан. Улеглось.
Дальше до 28 января дни тянутся монотонно, и я опишу лишь одно интересное событие — отправку в сержантскую учебку.

Да, забыл написать, что еще 3 января – очевидно, к своему счастью (так как благодаря этому я гораздо позже попал служить в Архангельск) – я все-таки обнаруживаю свои рисовательские способности. Специализируюсь я на комиксах, и мои карманы наполняются зековскими поделками – переплетенными цветной проволокой блокнотами, которые я немедленно должен разрисовать. Почти у каждого солдата есть эта заветная книжечка, обклееная наклейками «Терминатор» и наполненная полуголыми красавицами, розами в колючей проволоке, глубокомысленными высказываниями с грубыми грамматическими ошибками и стихами, которые с переделанными 2 на 1,5 года так и ползут из блокнота в блокнот. Это очень важная часть досуга.

Вот некоторые произведения:
Время уносит лучшие годы, счастье, любовь и друзей
Все, что написано в этом блокноте, память о службе моей.

Не верь, что в армии грубеют, теряют личность до конца
О, если б знала ты, как здесь любить умеют обветренные губы и сердца.

Если в насмерть не убьюсь, в койку залетая
Обязательно вернусь я к тебе, родная.

Хоть самолета я не видел, но полетал я от души.

Армия — единственное место, где молодой мечтает стать дедушкой.

Вам непонятна эта тема, кто был в шинели, тот меня поймет
Как трудно жить солдату без любимой, тем более когда она его не ждет

Я не забуду эти годы и цвет казарменной стены
Кто не терял хоть раз свободы, тот не поймет ее цены.

Любить солдата — это риск, ну а дождаться — это подвиг.

Жизнь — это очередь за смертью, где ВВ стоят первые.

Люди, не бойтесь, это не волки, это солдаты ВВ в самоволке.

Кто ни разу не носил солдатских сапог, тот не знает цены домашних тапочек.

ВВ — это я, ВВ — это мы, ВВ — это лучшие парни страны.

В родном краю и на чужбине, везде, на суше и в воде
Вам руку помощи протянет солдат с погонами ВВ.

Дом вспоминают 2 года, а армию всю жизнь.

Я посвящаю эти строки тем, кто покинул дом родной,
Кто часто слышал на рассвете: «Взвод, 45 секунд подъем!»

Что ты смотришь на меня устало, и в глазах твоих грусть
Хочешь, что-нибудь из «Устава» расскажу тебе наизусть

Течет наша жизнь по суровым законам, и лучшие годы мы дарим погонам

Ждать в жизни могут 2 человека: мать сына и солдат дембеля.

Я пишу из *************** края, где свободного времени нет
Где за 40 секунд одевают, и где строем ведут на обед
Что касается службы солдатской, я не буду об этом писать
Потому что тебе, дорогая, вероятно меня не понять
Ты с подругами ходишь на танцы, я с друзьями в наряды хожу
И спокойно ты ночь отдыхаешь, я на вышке стою на посту
Ты под музыку в парке гуляешь, свои волосы ты завиваешь
Я ж почти не имею волос, и когда молодые ребята
Вечерами целуют девчат, я стою на посту, замерзая,
Прижимаю к груди автомат. Я кончаю писать, дорогая,
«Построенье!» — кричит старшина
Я целую тебя, обнимаю, будь ты счастлива, помни меня…

Цветы вянут в вазе, а молодость в противогазе.

У вас январь, у нас январь, одни и те же даты
У вас в руках вино, хрусталь, у нас же — автоматы.

Там, на неведомых дорожках, следы красивых женских ног
Здесь след один на всех дорожках — солдатских кирзовых сапог

Солдат бежит, сколько может, а когда уже не может,
То столько, сколько нужно.

Бог создал женщинам красоту и ласку, а мужикам — автомат и каску.

Лучше видеть свою девушку в прицеле автомата,
Чем на коленях у друга.

Старшина у нас хороший, старшина у нас один,
Мы все вместе соберемся, и п…..ы ему дадим.

Когда любовь на сердце леденеет, и на душе тоскливо, хоть убей
Читай «Устав», от радости балдея, и восхищаясь мудростью своей.

Кто был студентом — видел юность, кто был солдатом — видел жизнь.

Девушки, верьте — мы вернемся, лишь только будет дан приказ
И мы вам снова улыбнемся, и снова поцелуем вас.
Список бесконечен…

Чего только я не рисовал. Одних голых гусарок на плечи для татуировок штук 10. А дембельские альбомы! Постоянно рисовал сатиру на жизнь на КМБ сержанту Воронцову, пока этот блокнот не отобрал лейтенант Щенякин, командир взвода СРС, и не отнес капитану Унылому. Это случилось 17 января. Тот вызвал меня к себе, долго пыхтел, щурился, и потом неожиданно заорал, что если он хоть раз еще такое увидит, я сгнию на Боровом. Я молча ретировался.

15 января нам объявили, что будут нас отбирать на сержантов. Все здоровые и не очень волновались. Приехала комиссия из Архангельска. Они сидели и отбирали. Потом назвали ряд фамилий с 1 группой здоровья, из которых будут отобраны сержанты. Там есть и моя! Мы «счастливцы» ходим уже своей группой и утешаем остальных. В последний момент несколько человек выбраковывается, и я в том числе из-за своего трехклятого гастрита, который я сам записал в своих болезнях.

Признаюсь, вел я себя довольно жалко, доказывал врачу, что руководить — моя мечта и призвание и в таком-же духе. Врач посмеялся и сказал, чтобы я не горевал, так как через 4 месяца они приедут обратно. Меня это мало утешило. Ведь учебка находится в Архангельске, моем родном городе. Мир рухнул, я был раздавлен. Счастливчики получали обмундирование, сухой паек, а мы, несчастные серые тени, ходили мимо и вздыхали. Нам казалось, что мы остаемся в глубокой и бесперспективной заднице. Я впал в трехдневный депрессняк, из которого долго выбирался путем размышлений о бренности бытия. Мои однокашники уехали, пробыв несколько дней на КМБ, уехали очень классные ребята — Офицеров, еще кто-то. Нашего голубоглазого богатыря Саньку Поднебесникова тоже, к общему удивлению, не взяли, и он, кажется, расстроился больше всех.

Живем в предверии отправки в роты. Считается повезло, если попадешь в головной 1 батальон, он дислоцируется в самом Ерцево. Дальше идут лесные батальоны, до которых можно добраться только по узкоколейке. Про них рассказывают такое (особенно про Боровое), что лучше не думать про такой вариант. Мишка Черненко, сержант из 16 роты, которая считается гвардейской и элитарной, подбирает себе здоровяков и обещает им вешалки. Он говорит с Поднебесниковым и Боссом, маленьким и упрямым крепышем. Я надеюсь на капитана Звягина.

27 января. В этот день у нас стрельбы. Выдают автоматы, бредем и долго чистим с автоматами дорожки. Наконец стреляем. Я стреляю на «отлично». Длинный и здоровый дед Саня, злой парень, отвечающий за стрельбище и мишени, заводит кого-то к себе и долго бьет. Потом ему попадаюсь я. Он затаскивает меня в предбанник, с удовольствием раз 15 оглаживает сапогом мои почки, я стараюсь не закричать, боль ужасная. Едва вылезаю, отделение сочуственно наблюдает. Ощущаю острый приступ злости.

Ближе к обеду объявляют, кто куда попал. Ко мне подходит Черненко, и широко раскрыв глаза, говорит: «Вешайся, художник!» Оказывается, я попал в конвойную 16 роту! С Саней Поднебесниковым. Не знаю, хорошо это или плохо, но все вокруг мне доказывают, что это просто здорово, и я проникаюсь чувством предстоящих событий. Главное, не Боровое. Всего нас 5 человек — я, Саня Поднебесников, Саня Рященко, Серега Чебыкин и Витька Босс. Саня Рященко — здоровенный добряк, у него родители работают в Монголии.

Нас строят, зачитывают списки. Гоша попал на Боровое, он мужик, улыбается, похоже ему уже все равно. Он все КМБ страдал от сержанта Воронцова, постоянно ходил в синяках и несломавшийся. Вечером нас садят в машины и отправляют в 1 батальон.

КМБ закончилось. «Это ваш первый дембель» — говорит в напутственной речи капитан Усталый, он вымотался и провожает нас с облегчением Для меня это месяц службы, ощущаю себя крутым солдатом, кому-то все это еще предстоит пережить. Осталось описать святая-святых в армии — баню.

В силу того, что начинал служить я зимой, самое первое впечатление — это самое теплое место в армии, где можно согреться и расслабиться. Правда, на КМБ парилки не было, но смыть с себя трудовой пот было приятно. Помывшись, надо было скорее линять, чтобы не залететь на мытье спин сержантам и собирание мочалок. Нас пока было много и можно было затеряться. Затем на морозе покурить, подышать (красота!) и скрип-скрип в казармы. Мылись в поселке, и первые впечатления — цивилизация, за 6 дней первые увиденные жилые дома, собаки лают. Пока проходим этот километр, вся баня уже выветривается.

Из бань на КМБ запомнился один случай, сержантам ударила в голову лихая мысль проверить на крепость наши фанеры. Два шлепка в мокрую грудь от голого человека. Н-да!

Часть 4

27 января. Поздний вечер. До головного батальона 3,5 километра, но нас везут на грузовике. Тех, кто будет служить в 1 батальоне.

Приезжаем, заходим на 2-й этаж, небольшое помещение — наша 16 рота. Здесь нам служить до дембеля. Мы жмемся, садимся на стулья, холодно, страшно. Молчим. Мишка Черненко говорит, чтобы забыли про его звание, только Миша и только на «ты», забыли про «так точно», «есть» и прочую уставщину. Но не борзеть. Потом сообщает, что сейчас приедет караул и чтобы ждали. Вваливается толпа грязных солдат, раздается радостный вопль: «Духов привезли!» С нами тут же знакомятся, жмут руки, называют свои имена. Я запоминаю Элика Бабаева, он сержант, и Женьку Подгорнова — «Джона». Он производит впечатление думающего человека.

Они убегают сдавать автоматы, с нами остается Костик — повар, здоровенный детина с цыганскими кудрями и добрыми глазами. Мы тут же набрасываемся на него с расспросами, из которых и узнается, что до армии Костик воевал в Латинской Америке, был русским наемником, спасал бойскаутов и работал поваром в «Макдональсе», а сейчас он повар в карауле «склады», которые охраняет 16 рота, и прибыл за продуктами. Мы говорим об единоборствах, Саня Поднебесников рассказывает о своей рукопашке, Витька — боксер и тут же боксером объявляется Серега Чебыкин, в чем я немедленно начинаю сомневаться, глядя на его впалую грудь и тощие плечи. Впрочем, я и не ошибаюсь. Я, к своему счастью, говорю, что ничем не увлекался. Почему к счастью, потом будет ясно, а некоторые уже и догадались.

Самый первый увиденный нами наш дед был Серега Белов — каптерщик, круглолицый парень с хитрыми глазами, он и принимает у нас наши вещмешки. Посматривает на нас пристально и хмуро. С ним наш старшина, прапорщик — молодой, смешливый, самолюбивый. Видно, что с Серегой он не в ладах. Наконец построение. Наш замполит (заместитель командира роты по работе с личным составом) — лейтенант Петров, постоянно говорящий немного в повышенном тоне и через слово вставляющий «бля» (больше я от него толкового мата не слышал) произносит торжественную речь о молодом пополнении, о дружбе призывов (деды сдержанно смеются), об ответственности солдата перед Родиной, зачитывает боевой расчет и объявляет отбой. Мы, духи, направляемся в казарму, сзади кто-то шикает «медленно», но его осаживают — рано пока. Мы ложимся на свободные койки. Самое сильное воспоминание о первой ночи — кто-то рядом храпел и меня все время били подушкой, а потом сапогом по голове. Я ужасался и молчал.

Ночью вошел сержант и объявил, не включая света: «Встречный караул, подъем». Мой сосед — Саня Шибалков, он поднимается и на мой вопросительный шепот объясняет, что 16 рота — конвойная и они поедут сдавать зеков с распределителя на московский поезд.

Сделаю небольшую вставку. ВВ занимаются кроме урегулирования положения в горячих точках и поддерживания порядка в стране охраной ИТУ, конвоем осужденных, выставляют караулы на выездных сессиях и судах. Сейчас с солдат срочной службы эти функции сняты и эти функции переходят к УВД. Слава богу, потому что некоторую часть жестокости в лесных подразделениях я отношу за счет присутствия рядом колоний. Общение, психология и энергетика влияют на молодые умы и души.

* * *
В каждом конвойном подразделении есть рота или взвод, которые и осуществляют конвоирование. В случае неповиновения и массового восстания зеков именно эта рота возьмет спец. средства и пойдет вперед, а сзади будут сидеть мужики-вышкари с АК и в случае чего палить по «гадам-зекам». Иногда зеки сбегают. Обычно их задерживает вышкарь, либо их догоняют в лесу. Зек получает пару пуль по ногам (или нет), им слегка закусывают собаки (чтоб впредь неповадно было), несколько раз прикладом по спине, и сдается в зону. В общем, это практически отработано, а уж от чего он бежал и за что сидит, это другой вопрос.

* * *
На следующий день мы очень быстро встаем, дедам не нравится, встаем еще быстрее, я волнуюсь, не успеваю, сапоги не слушаются. Раздеваемся вначале за 40 секунд, потом за 35. При команде «Отбой» задача духа как можно быстрее выпорхнуть из одеяний (укладывают форму потом), а при команде «Подъем» завернуться в форму, причем проверяется – застегнут ли поясной ремень, пуговицы, крючок и шапка. Не знаю, как где, а у нас деды сразу поставили вопрос ребром, то есть грудью. Залетает один, трахаются все. Ну, мы и начали трахаться, а так как залетали в основном «ручники» (тормоза), то на них кроме репресий падал еще и презрительный интерес товарищей.

После уборки утреннее построение, перед ним можно слетать в туалет, предварительно попросив разрешения у дедушки (потом оказалось, что дедов у нас в роте всего два, оба штабные, и поэтому власть держали еще даже не черпаки, а мыши со стажем, чекисты, но нам в эти мелочи вникать было некогда, мы занимались полетами), затем завтрак. Кормили нас хорошо, да и деды отдавали хлеб и суп. Потом у нас, молодых солдат, начинаются 10-дневные занятия по подготовке к службе. Зачем они проводились, я так до сих пор и не пойму. В первый день мы сходили на жилую зону и записали обязанности часового, так их потом все время и спрашивали. Нам представляется толстый подполковник, это командир 1 батальона. Он похож на дядю Володю из «Спокойной ночи, малыши».

Практически целый день шепчемся, у кого как в ротах, наш сержант закрывает на это глаза, изредко покрикивая на нас для порядку. Он, развалясь на стуле, слушает свою компанию, которая развлекает его интересными историями. Периодически приходят деды, немного издеваются, чуть-чуть стебутся, а в основном травят базары об армии. Мы с жадностью внимаем.

Обед проходит мирно, нас ведут обедать не с ротами, а отдельно. Да, когда мы идем есть с ротой, наша святая обязанность обеспечить ложки, кружки, чайники, поесть раньше дедов, убрать посуду и первыми выстроиться на улице.

Вечером уходим в роту, там холодно. Периодически бегаем исполнять разные мелкие поручения.

Отбой. После отбоя (стремительного рывка в постель) неспеша входят старшие братья по несчастью. Нас поднимают. Васька-писарь, красивый, улыбчивый, высокий и здоровый парень объясняет, что нас нужно прописать. Так было и так будет. Предыдущую ночь мы отдыхали, так положено, а теперь нужно потерпеть. Ко мне подходит Мишка Черненко и бьет мне в грудь. Потом методично пробивает мне фанеру. Боль ужасная. Потом «воробьиная смерть». Вначале кажется безобидным, потом понимаю, что залетел. Начинает обрабатывать мои почки. Потом подлетает Элик Бабаев, с разбега бъет ногой в грудь, я падаю головой о дверь. По грохоту тел понимаю, что остальным не легче. Потом просто со всех сторон. Падаю, поднимаюсь, падаю, поднимаюсь. Деды утешают: «Все так летали».
Меня пронзает ощущение какой-то нереальности происходящего. То ли это фильм про армию, то ли сон после «Прыг-скока». Потом все заканчивается. После всего я неожиданно для себя ощущаю слезы на щеках. Дело не в том, что меня первый раз в жизни так избили и я не сопротивлялся, просто обидно. Боялись дагестанцев, «черных», а тут свои славяне. Так я в первый раз очень остро ощутил разницу между уставщиной и дедовщиной. Мои мокрые глаза замечает Бабаич, ведет меня к дедовским койкам, садит на свою кровать.

«Ты пойми, все летали, придут ваши духи и вы оторветесь. Это дерьмо и мы все в нем», — утешает он меня. «Он от обиды заплакал», — говорит он Черненко. Элик так и остался неблизким мне, но мировым парнем. Он обладал удивительной чертой характера: он умел не завидовать. Когда я через неделю поехал помощником Васьки в Архангельск, а значит домой, Мишка Черненко по-страшному бил мне в сплетение и шептал в лицо: «Это ты, дух наглый, после месяца службы домой попадешь, а тебя не тащит, а?!» Элик ко всем нашим мелким удачам относился добродушно. Не признавал он только неуважения к нему, и не спускал его никому, в том числе и своему призыву. Он вырос в Армении, а потом его семья эмигрировала в Россию, то есть он — беженец.

Потом все спят. Я поправляю одеяло Сереге Клюкину. «Клюк», он же потом для меня «Палач», пожалуй, единственный человек, по отношению к которому у меня мелькали мысли забабахать ему магазин в его маленькую голову. Он очень хорошо чувствовал чужую боль и был немного сумасшедшим. Вероятно, за его спиной просто толпились злые духи, которые от души обжирались болью. Когда он был пьян, он был невменяем, а так как пил он почти каждую ночь, то я молился, чтобы он был почаще в карауле. Его робкая симпатия ко мне очень быстро переросла в неприязнь. В апреле его перевели за многочисленные залеты на Боровое, и я вздохнул с облегчением. У каждого духа есть свои «враги» и свои «покровители».

На третий день, моя утром пол в канцелярии, я разговорился с лейтенантом Дубровиным, он читает какую-то фантастику, тепло в канцелярии располагает к беседе. Мы вспоминаем общих авторов. Я уже оценил дефицит нормального общения и блаженно слушаю его. Он говорит, что мне неплохо было бы попасть в штаб, так как я уже успел пару раз расчертить какие-то журналы. В этот же день он рассказывает про мои планы сержанту Черненко. Днем мы поем плохо, нам пинают по голени идущие сзади деды и обещают нам вешалки. Забегаем в столовую. Бросаемся за чайником и ложками. Быстро заталкиваем пищу в рот, убираем посуду. Строимся и идем в казарму. Там нас строят в шеренгу и по очереди бьют в душу. Мишка принимается за меня. «Значит от колпака хотел загаситься, в штаб теплый попасть, да?!»- орет он, глядя на меня. «Нет!» «А мне Дубровин про тебя все рассказал, гнида ты поганая!» Входит Васька-писарь. Смотрит на меня. Вид у меня, наверное, жалкий, и он говорит Мишке, чтобы тот отстал. Они с Мишкой друзья. Мишка молча кидает мне кулаки в грудь, я падаю.

Потом уже привыкаешь. Генеральные побоища случались несколько раз в месяц, а про мелочевку и разговоров не было. По сравнению с тем, как досталось нашим дедам, которые застали двухгодичников, мы летали не так уж и много.

Опишу ряд аттракционов, которые добавляют смеха и веселья в армейские будни:
«Поездка в Африку» — руками упираешься в спинку кровати, ногами в противоположную. Они, конечно, расползаются. По команде все вместе должны упасть. Или в определенном порядке. Если кто-то падает раньше, все сначала.
«Ловля лося». Столкнулся я с этим впервые на КМБ. Числа 22 мы стояли на построении перед обедом, как вдруг влетел какой-то небритый большеглазый встрепанный солдат и заорал: «Это духи, да?» Это был Филипп, из 16 роты. Он выцепил меня взглядом и сказал: «Дух, сюда!» Я вышел. Он приказал сделать мне «лося». Моим робким признаниям он изумился и сказал сержантам, что они нас совсем растащили. Затем он поставил мои руки крест-накрест у меня на лбу и велел наклониться с закрытыми глазами. Потом раздался топот и в голове у меня разорвалась ручная граната Ф-1. Есть «лось» с колена и прочие разновидности.
«Ловля бабочек» — приседаешь и изо всех сил подпрыгиваешь вверх, производя при этом хлопок вытянутыми вверх руками. Ты в кирзовых сапогах и нужно делать это бесшумно. Первые 25-40 раз (в зависимости от физической подготовки) ты прыгаешь сносно, потом начинаешь умирать. А тебе кричат «выше», а тебе говорят «улыбайся». И ты на 150 прыжке выдавливаешь из себя оскал, означающий улыбку. А потом ты бежишь, и ноги не слушаются тебя и идут каждая по своему загадочному маршруту.
«Улыбка». Мы, наверное, обжирались апельсинами, ведь 5 минут смеха и улыбок заменяет что-то там в апельсине. Это очень тяжело, улыбаться и даже не превратить это в шутку, а все наши попытки противостояния неизменно заканчивались репрессиями. Попытки не есть апельсины.
Бритье вафельным полотенцем. Делается вдвоем. Без комментариев. Как нибудь попробуйте.
«Проверка на мужика». Во время очередного ночного подъема, когда Квадрат уже успел перебить все наши фанеры и все уже устали бояться и хочется спать, предлагается проверка на мужика. Кто выдержит – идет спать. Я соглашаюсь. Надо выдержать 60 секунд. 60 тик и 60 так. Квадрат берет меня за руку с одной стороны, Леший с другой натягивает меня. Время пошло. Они начинают пинать меня в грудь с размаха ногами. Один, другой. Тик-так. Я отсчитываю 35 и ору: «Хватит!» Квадрат с удовлетворением отпускает руку. «Слабак!» Говорят, кто-то выдерживает.
Чтение стихов и пение песен. Ну, тут я был на высоте. Вспомнив родную интербригаду, я выдавал рок-н-ролл и туристские баллады. Кто пел плохо, отжимался и убивался.
Самое веселое. В этом я не принимал участие ни разу. Отказался, схватил парочку …….., и больше не привлекался. Кафе «Голубая устрица». Выбирается группа музыкантов, певица, танцующие. Включается шедевр Тани Булановой, и дурдом начинается. Певица сооблазнительно раздевается, танцующие изображают влюбленные парочки, а когда солистка, открывая рот, стягивает последнюю часть туалета, все повторяется на «бис».
«Шао-Линьские забавы». После видика про каратешного супермена мы автоматически превращаемся в груши или в партнеров по спаррингу. Один раз, помню, пьяный сержант Серега Моськин, малюсенький парень, но очень обаятельный, минут 45 разбегался и прыгал, промахивался, попадал и снова разбегался. На следующий день руки не сгибались.

* * *

Часть 5.

Наступает время нашего первого встречного караула. Патроны нам, как молодым, не выдают, дают пустые магазины, АК-74, рваные полушубки, которые мы наскоро штопаем. Поднимают нас в 24.00, деды получают патроны. Захар (сержант) строит нас, с нами едет прапорщик, очень толковый и всепонимающий мужик, уже в годах. Каждому свой номер, я от волнения его тут же забываю. Спрашиваю у Сереги Клюкина, он говорит мне, что каждый номер соответствует расположению поста. Мой номер — 5.

Садимся в автозеки, едем. Стекол нет, с нами солдат с собакой. В нашей машине Захар и Серега Чебыкин. Холодно, стучу ногами. Захар начинает петь песни, поет он хорошо. Я подпеваю.

Приезжаем на приемник-распределитель ИТК. Заходим в помещение часового КПП, там тепло и сидит женщина-контрактник. Я, Саня Шибалков и Леха Захаров идем за зеками. Автоматы отдаем. Заходим в помещение для обыска, покрашенное, как и все здесь, в серо-зеленый цвет. Сотрудник ИТК приводит 7 человек. Саня шепчет мне: «Увидишь сигареты, забирай». Я киваю. Подхожу к самому дохлому, начинаю прощупывать шапку, косясь на то, как это делает Саня. Он смотрит на моего зека и вдруг говорит: «Брось его, он опущенный, у него все равно ничего нет, возьми другого». Зек мелко улыбается. Я обыскиваю еще одного здорового мужика, нахожу у него в сумке несколько пачек «Стрелы». Спрашиваю, можно ли взять парочку пачек, он гудит в ответ: «Возьми, браток». Сигареты сразу же отдаю Сане. Выводим их на улицу, ведем в машину. Их считают, загоняют в камеры автозечек. Нам отдают автоматы. Такой безнадежностью и тоской тянет из зоны, что у меня в груди появляется комок.

Долго едем. Я разглядываю зеков. Они просят сигарету, кто-то улыбается, кто-то угрюмо посматривает на наши автоматы. Приезжаем на станцию. Вылезаем, загоняем зеков в специальный загон. Они все сидят на корточках, руки за головой. Нам холодно, но какого им, в их неказистых одежках. Архангельская область, и температура – минус 25.

Вообще орем на них постоянно, кто не спешит, помогают сапогом. Я помню одного шумного и приблатненного гражданина кавказкой национальности, в хорошей одежде, залезая в машину он матерился, размахивал руками, потом по дороге постучали ему прикладом от души, вышел смирный. В распределителе зекам в дорогу дают полбуханки черного и 2 копченые селедки в промасленной бумаге.

Ждем московского поезда. По радио объявляют о задержке поезда на час. Мы залезаем в автозечки, там не теплей, но нет ветра. Зеки умирают, им разрешают покурить. Вот и он. До слез, до тоски, до рези в глазах вглядываюсь в пробегающие мимо окна, там появляются сонные лица, стоят бутылки с «колой», свисают руки с верхних полок. О, этот заветный «Архангельск-Москва», «Москва-Архангельск»! Сколько раз я представлял себя не месте этих пассажиров. И никто из них не знает о чувствах, переполняющих меня, они уедут, а я вернусь бояться, летать и опять бояться.

Спустя месяцы, в октябре 94′, уже давно служа в Архангельске, я ехал на этом поезде во время положенного отпуска в Москву. Я встал ночью, вышел в кубрик и дождался ее. Станцию «Ерцево». Увидел автозечки, ребят. Духов, Бабаича, мой призыв. И не смог высунуться, закричать, замахать рукой. Хотел и не смог. И сразу все вспомнил. То, чего и не забывал. Когда-нибудь я куплю билет до ст. Ерцево. Пройдусь по ее деревянным мосткам, зайду на КПП, поговорю с солдатом из родной 16 роты о том, сколько ему осталось, и о козле командире роты, и о дураках в правительстве, которые придумали эти 2 года службы. И наверное тогда отпадет эта короста страха и воспоминаний.

Расправляться со своим комплексом я начал в Архангельске. Был у нас сержант, Витька Балашов, здоровенный парень с волосатой грудью. Драться мне с ним – как с ружьем на танк лезть, но по физиономии я ему несколько раз врезал. Он мне тоже, но побольше. В общем, разошлись рыча. Но мое достоинство или гордыня расправили плечи. Вообще на старший призыв обиду держать считается глупо, как бы не по кодексу чести. Так как сам будешь таким же.

Поезд уехал, мои размышления прерывает толчок. «Заснул, что ли, мать твою, пошли». Заводим принятую партию в зечки, едем сдавать. Потом в часть. Сдаем оружие, бушлаты. Отбой. Потом днем выделяется время для сна. За ночь бывает до 3 встречных караулов. Я радуюсь утренним, это «загас» от уборки, новой порции унижений. Репресии вообще идут волнообразно, срабатывает закон «маятника». Иногда поводом служат наши залеты, иногда плохое настроение или пьянка у старшего призыва, а иногда просто просьба ротного приструнить «молодых».

Вообще это была жестковатая, но очень убедительная показательная программа, я насчет зоны. Достаточно близко, чтобы сделать выводы о том, что делать там абсолютно нечего. Как-то раз я разговорился с моим ровесником, или чуть постарше, ехал он на Боровое, к «полосатикам», ехал на «червонец», это он сообщил мне сам, а уж со слов его «товарищей» я понял, что он уже «козел», «опущенный». 10 лет опущенным в зоне! Государство сполна дало ему шанс исправиться и стать нормальным человеком. Таких и выгоняют на проволоку, проверяя крепость ограждений и реакцию солдата. И солдат, конечно, реагирует.

История №1.
Стоит солдат на вышке. К нему подходит зек, да и говорит солдату: «Солдат, а солдат, дай сигарет, а я тебя развлеку». Солдат подумал и говорит: «Идет. Вечером приходи». Вечером солдат заступает на пост и ждет. Зек приходит, приводит второго зека и кричит солдату: «Давай сигареты, сейчас смеяться будешь». Кинул солдат сигареты и ждет. А зек снял штаны у второго и начинает его иметь в задницу, и солдату кричит: «Ну как, смешно?» Солдат вызывает караул.

История №2 (состоящая из более мелких историй)
Все хотят быть свободными. И за, и перед проволокой.

Один залезает на сосну на производственном объекте и сидит там 5 суток. Зимой.

Другой прорывает многометровый ход, на котором проваливается солдат из наряда.

Третий берет деньги, выпускает зека и уходит сам. Обоих ловят, обоих садят.

Четвертый уходит в поселок, расстреливает коммерческий ларек.

Пятый просыпает зека, увольняется, женится, зека ловят, он – убийца, по журналу узнают, кто стоял, и опять оба сидят.

Шестой, сидя в дежурке, берет пистолет у прапорщика из кобуры и, балуясь, стреляет в фанерную стену и убивает хозяина пистолета.

Список без начала и без конца.

* * *
На 4-й день пребывания в роте Васька, посмотрев на мои художества, отводит меня в штаб, где (о, кайф!) тепло. Там я знакомлюсь с прекрасным человеком майором Равненко. Оказывается, завтра я еду с ним и Васькой в Архангельск, мы везем какие-то планы и схемы. В Архангельске штаб управления дивизии ВВ. Я чуть не схожу с ума от радости. А ведь был и больше вне дома. Весь день я копирую какие-то чертежи. Ночью еще раз получаю от Черненко. Веселый он все-таки парень. Тогда я начинаю проникаться мыслью, что все это рок-н-ролл, и что со всем этим нужно что-то делать. И чем быстрее, тем лучше.

На следующий день собираем чемодан, готовим чертежные принадлежности, я – помощник старшего писаря-чертежника, то есть Васьки. Выходим за КПП, Васька расстегивает мне крючок. «Давай, расслабься!»- одобрительно говорит он и улыбается. У меня с новой силой вспыхивает ответная реакция, ведь благодаря Ваське я сейчас иду по ночному поселку к вокзалу. Поезд в 1.15. Я волнуюсь, майор меня успокаивает. Залезаем. Господи, я в поезде. Это перестук колес, спящие пассажиры. Дорога! Васька с Равненко ложатся спать, я еще часа три стою в тамбуре, прижавшись к стеклу лицом. Я ЕДУ ДОМОЙ!

Утром встаем, станция Исакогорка, через 15 минут Архангельск. Мост. Это Северная Двина. Едем к штабу дивизии, нас не встретили, едем на автобусе.

Приехав, мы с Васькой сразу раздеваем шинели во взводе МиТО. Васька с кем-то болтает. Наверху я сразу путаюсь в кабинетах. Васька знакомит меня с писарем дивизии – Андрюхой Ферапонтовым. Я думаю, вот бы где мне служить. Он загружает компьютер, простую ЕС 1841, для меня тогда вещь еще абсолютно загадочную. Там и другие писаря, из всех частей дивизии. Моего призыва только один, крепкий парнишка в очках, его зовут Шурик. Еще 2-е Васькиного призыва. Один – дед. Мы чертим схемы. Я постоянно смотрю на часы. Еще в Ерцево капитан Уткин, заместитель начальника штаба, звонит мне домой по военному коммутатору и я говорю родителям, что приеду. Часов в семь вечера Равненко не выдерживает больше моего горящего взгляда и выписывает мне увольнительную записку до 8.00 утра. Я бегу домой.

Меня уже ждут. Я раздеваюсь и все округляют глаза. То ли с диеты, то ли с каш, но никак не с обжорства я стал толстым. Мои круглые щеки и лысая голова приводят меня в смущение. Я тут же бросаюсь к столу (срабатывает рабская психология), ем, ем, ем. Потом рассказываю. Прячу от родителей желтую грудь, скрываю кровавые подробности, незачем им волноваться. Одеваюсь в гражданку, иду к Саньке Шалину, моему старому приятелю. Пью чай, внимаю новостям. Потом домой, ванна (!!!), музыка, рассматриваю фотоальбомы. Как давно это было, бразилька Марта, ночные беседы с Геббельсом и Артемом, съемки, учеба, диплом, бригада. Пытаюсь схватить как можно больше, ведь я здесь окажусь еще не скоро. Кто же знал, что я через неделю опять поеду в Архангельск, с этими проклятыми благословенными планами. Сон. Утром завтрак, глоток воспоминаний – и в путь. Приношу Ваське кулек с едой из дома. Равненко сердитый, планы нужно переделывать. У меня впереди еще путешествие назад.

Так и потекла моя армейская жизнь. Днем я сидел в штабе, с Васькой и Ровненко, учился писать тушью и чертить, бегал мыть кружки и ложки, ночами ездил во встречные караулы. Были и плановые караулы, когда мы получали ПМ и дубинки, и ехали по всем отдельно дислоцированным батальонам собирать осужденных. Там в основном и совершались сделки по купле-продаже мелкого ширпотреба. Доски, блокноты всех размеров, выкидухи и «охотники» (огромные ножи с наборными ручками), – на эти вещи фантазия у зеков была неистощима. Можно было заказать размеры и внешний вид ножей. Из стирательных резинок зеки делали твой личный штамп, из дерева – скульптуру. На зонах были «коммерческие колпаки», негласно объявленные местом возможной купли-продажи.

Периодически нас поднимали по тревоге. Нужно было нырнуть в обмундирование, что нам, духам, было сподручней, по дороге застегнувшись, добежать до каптерки, получить вещмешок, каску, потом подсумок, 2 магазина, штык-нож, автомат, противогаз, и ломиться на плац строиться со своей ротой. Попробуй не успей. Потом иногда следовала пробежка с периодическим натягиванием противогазов. Так как дело происходило под утро, дальше следовала уборка. Подъемы по «Тревоге» обычно бывали с приездом комиссии.

В середине февраля у нас событие. Мы переезжаем из-за ремонта жить в первую роту. Вначале радостно, там мы иногда не моем, но когда выясняется, что ночью нас поднимают и деды 1 роты, радость улетучивается.

Ночью иду с одним парнишкой в туалет, там курят пьяные деды из автороты. Мы в сапогах и нижнем белье, сверху накинуты шинели. Нас долго валяют в замерзшем дерьме (туалет отдельный и расположен на улице), холодно. Потом пробивают фанеру ногами. Кажется, что проходит вечность, мой приятель сбегает, меня отпускают.

Вообще туалет закреплен за 16 ротой, и убираем его раз в 2 дня мы – духи 16 роты. Там подразумеваются дырки, но они давно замерзли и все содеянное приходиться отдалбливать лопатами. Потом выбиваем замерзшую мочу и выкидываем все это в сугробы и в дырки в стене. Шинель и сапоги покрываются ледяной крошкой, она потом тает и все это невыразимо благоухает в казарме. Потом, в апреле, мы все накопленное будем забрасывать в ЗИЛ. Не самая благодарная работа.

 

Часть 6.

Армия сделала или подчеркнула во мне интроверта. Если до армии я постоянно с кем-то общался, то там у меня появилась задача побыть в обществе самого себя. И еще я нуждался в полноценном общении, я не хочу обидеть наших ребят, но мой призыв был забит и общался я только с Санькой Поднебесниковым, которого скоро сделали каптерщиком (и сняли уже после моего уезда). Мы с ним обсуждали дедов, армию, письма, делились сьестным, одним словом жили. Уже позже я нашел Дениску и Макса, разговорился с Санькой Шибалковым и Джоном Подгорным, нашел общие темы с Юркой-маленьким. Серегу Чебыкина очень скоро стали опускать, ломать, очень жалко парня. Но в системе это очень жестко поставлено. Скорее вникай в быт, приколы, думай быстрее, находи покровителей и адаптируйся.

Службу свою он заканчивал на киче, куда его перевели из соображений его безопасности. Кича – место, где сидят недисциплинированные солдаты (то есть гаупвахта), у нас она была настоящая, в отличии от головного полка в Архангельске, где роль кичи выполняла КХО (комната хранения оружия). Так вот, в штабе у меня появилась возможность чуть-чуть перевести дыхание, подумать и даже почитать. У нас была в батальоне библиотека, и уже после знакомства с Максом я записался в нее.

Но работа в штабе была и моей проблемой, так как из-за нее за мной твердо установилась репутация гасилы, то есть ищущего легкой доли, хотя я уверен, что мои бессонные ночи (а таких было немало), плюс мои встречные караулы, после которых днем я не спал из-за работы, не были таким сладким отдыхом. Везде есть свои проблемы.

Что было действительно хорошо – то, что мне не нужно было стоять на колпаке, где мозги кренятся набок и приходят самые разные мысли. Но ночью я платил сполна. Как-то раз Клюк, в очередной раз бухая, поднял дедов 2 роты разобраться с духами, а сам пошел разбираться с «борзым» духом. Он, Сава (тоже любитель порукоприкладствывать) связали мне руки за столбом (которые поддерживали крышу), перетянули поперек рта полотенце и очень долго колотили по почкам, когда один уставал, другой менял. И когда руки у них устали, они отвязали меня. Я тут же обмочился, полежал минут 20 на полу и с трудом отбился. После этого 3 дня из меня все просто вытекало, каждую ночь приходилось тайком менять простынки. Не покупаются в этом мире любовь, друзья и здоровье, поэтому здоровья жалко.

Васька давно рассказывал мне о некоем Дениске, писаре из строевой части. Он дед, как и Ванька. Ванька служит в штабе посыльным, на все давно забил, в репрессиях не участвует, носит мохнатые обрезанные сапоги и вообще он хороший человек, только со странностями. Он не раз вытаскивал меня из массовых побоищ.

Конец февраля. Васька уезжает в отпуск, я сижу в кабинете, на полную катушку включен нагреватель, майора нет. В кабинет входит маленький, но коренастый паренек, с черными цыганскими глазами и шикарным чубом. Он подходит к столу, пристально смотрит на меня и говорит: «Привет, мышонок». Тут все и завертелось. Жизнь моя стала резко меняться. Он поговорил с чекистами и мнение их обо мне стало понемногу меняться, оказалось, что он настоящий тусовщик, играл до армии в своей группе, обожает рок-н-ролл, ДДТ, Алису, и я просто окунулся в общение.

Вначале мы болтали часами. О Боге, о доармейской жизни, о том, как он начинал служить и как их гоняли, о штабе, о книгах, обо всем. Живой ум, отвращение к штампованному мышлению и стандартам, любовь ко всему живому и неформальному – я просто не мог нарадоваться. Я очень долго пытался объяснить, почему все-таки духов бить нельзя, то есть людей, и кое-что получилось. По крайней мере Дениска сам рукоприкладством не занимался. Когда мы были с ним вдвоем, он забывал о сроках службы, но при Ваське он старательно играл в «настоящего» деда, хмурил брови, грозным голосом ворчал на меня, но я-то знал, что это лишь маска.

Уехал я за месяц до его увольнения, очень хотел я его проводить. Ну ничего, я думаю, мы еще увидимся. Именно Дениска познакомил меня с Максом. Расставаясь, он подписал мне в военнике: «Harley. D. Тусовка — это вещь». Харлей Дэвидсон – рокер из видеофильма. Спасибо тебе за все, Харлей!

* * *

Я думаю, что о «полетах» достаточно. Просто это было и есть. И наверное будет. Достаточно долго. Я пишу эти строки 25 апреля, а вчера в одной из частей повесился парень. Я не забуду, когда на Боровом в марте 94 г застрелился парень с моего КМБ, который за неделю до этого стоял со мной на крыльце штаба и курил. Мы болтали с ним за жизнь.

А неделю спустя приехали его родители, и его мать зашла ко мне и, наверное потому, что я солдат, стала спрашивать меня, почему и как? Вот она сидела, плакала и спрашивала, а я молчал. Правду сказать, она спросит у командира части, он ей объяснит, что это ерунда и спросит, откуда она это узнала, и ничего не изменится. И что-то я там ей врал и придумывал, не помню.

А дальше очередной самострел просто превращался в тему для разговора. И через неделю это забывалось. Говорили про то, что повезло солдату, что у него отрезали ногу после самострела, (это уже в 1 батальоне), так как следователь доказал, что он не мог после выстрела из-за болевого шока и раны позвонить и сообщить о самостреле. А значит не случайно, а значит виноват. Потом ездили ребята, кровь ему сдавали.

Потом было еще одно КМБ. Мартовское. Деды обещали нам, что они будут нашими духами. Ночью их привозят с 37 километра. Их уже почти не трогают, главное досталось нам, уж больно долго нас ждали. Они огребают уже остатки. И нечего не изменилось. Там я и встретил в первый раз Славку-офицера, с которым служил потом в Архангельске. Ему я посвящу целую главу. Приказа они не застали.

В феврале Ваську после отпуска перевели в Санкт-Петербург. Ехать он не хотел, и мне было жалко, что он уезжает. Но он приглянулся какому-то начальнику со штаба округа, и пришла телеграмма с приказом. Но если честно, и дело не Ваське, он классный парень, я вздохнул с облегчением. Что там не говори, но Васька – дед. И он, и я этого не забывали никогда. И это я делал ему иногда массаж, и все мои споры и беседы с ним о глупости условностей очень редко оборачивались моим успехом.

По-другому было с Максом. Впервые я подошел к нему в конце февраля, он курил в умывальнике, и я спросил его: «Я вижу человека, который не прочь поговорить о книгах». Его глаза улыбнулись и я понял, что нашел родную душу. Бывают люди, к которым мы сразу испытываем доверие и симпатию. С тех пор при малейшей возможности я искал его общества. Максимка, родной ты человечище, мое лучшее общество в армии, я всегда буду помнить наши беседы. Мы болтали обо всем на свете. Мы вспоминали и пели ДДТ, «Юнону и Авось», читали Достоевского, он рассказывал о Лимонове, а я о Пикуле и Ремарке.

Он жил и не боялся быть непонятым, дрался со страшим призывом, бил духов, спорил с офицерами. Он сходил с ума и мы гуляли с ним по кленовым осенним паркам у него на Родине, мы заходили с ним на Андреевский спуск в Киеве, тусовались на Арбате. Мне просто судьба подарила этого человека. Я редко встречаю людей, которых могу отнести к категории «Поэт». Он и был им. Потом мы с ним переписывались, а потом все оборвалось, а чуть позже он уволился. Ни разу в общении с ним я не вспомнил о сроке службы.

 

Часть 7. Приказ

Задолго до этой заветной даты – 27 марта – мы начинаем обсуждать ее. Деды вспоминают, чекисты вспоминают, мы слушаем и мотаем на ус. Наконец он наступает, этот заветный день. С утра мы вопросительно поглядываем на чекистов, они загадочно улыбаются. Их будут переводить деды: Дениска и Ванька. А их уже по 12 раз отшлепают ниткой с иголкой, а под кроватью будет лежать дух и орать дурным голосом за деда.

Вечером я прихожу под роту, подхожу к Элику Бабаеву, он отводит меня в умывальник. Там меня по 4 раза будут стегать Серега Белов, Черненко, Джон, Саня Дубодел. Я снимаю все белье и обнажаю свою драгоценную задницу. Удар, жгучая боль. Я так удивлен силой этой боли, что забываю закричать. 12 раз мне за штаб. Били ли вам солдатской пряжкой по голому заду? Если нет, очень рекомендую, ощущения незабываемые.

В конце процедуры мои несчастные ягодицы уже ничего не ощущают. Деды 1 роты, цокая языками, оценивают презентабельность моего сокровища. Как я понял, досталось мне едва ли не сильнее всех. Потом еще долго черпаки спрашивали: «Ну как оно?» Я делал бодровато-молодцеватое лицо и говорил: «Круто!» «Мужик!»- улыбались они в ответ. Но и черпакам досталось не меньше. 3 черпака с кухни сломали в ту ночь. Сержантам добавляют по удару за лычку. А вообще нам отбивают по 9 раз. В понедельник, когда мы идем в баню, ягодицы наши сине-багрово-фиолетового цвета. В штабе я целый день хожу не присаживаясь ни на секунду, и майор несколько раз предлагает удивленным голосом мне присесть. Я мягко, но твердо отказываюсь.

Дениска ходил на склады в караул, чтобы отбить и там. Рука у него устала, но он улыбается. В этот вечер мы долго сидим у него и за чаем рассуждаем за жизнь. Штаб вечером пустеет, и если никто из офицеров не остался пьянствовать, то остается только дежурный и помощник. Иногда сидим у меня. Динька притаскивает магнитофон, сгущенку и мы зависаем. Он вспоминает про свою «молодость», про то, как много раньше было «черных».

И в самом деле, листая строевые книги учета личного состава за 1981-92 годы, мне с трудом удается прочитать большинство фамилий. Широка страна моя родная. У него на стене повешена карта СССР, и я с тоской пробегаю глазами по знакомым и незнакомым городам. Киев, Свердловск, Москва, Питер, Нижний Новгород, Липецк, Самара, Одесса, Гомель, Сумы… Список продолжается. Наверное, бродяга не умирает в человеке никогда, мы все время ищем новое, открываем хорошо забытое старое, вспоминаем места, людей, воплощения. Сколько песен посвящено ей, вечной спутнице романтиков, даме моего сердца — ДОРОГЕ. Поэтому даже тряска на автозечке – путешествие.

* * *

Гораздо позже один мой очень хороший товарищ, москвич, спросил меня: «А ты не думаешь, что если я не служил в армии, то чем-то неполноценней отслуживших? И сам ты что думаешь об армии?» Ему я ответил расхожей фразой, по сути верной: «Сам не жалею, другим не советую», а сам задумался. Как же могу я толкать моего друга туда, где

«Я жил спокойно, вдруг повестка.
Прощай подруги и друзья!
От вас туда я уезжаю,
где духов п…..т дембеля».

А с другой стороны, сам не жалею. Почему, интересно, давно и не мной замечено, что у ветеранов самые дорогие воспоминания связаны с войной, где они погибали, теряли товарищей, испытывали голод и холод, и потом с ностальгией всю оставшуюся жизнь вспоминают о войне, как о лучших годах. Как сказано: «Опыт – моя школа, препятствие – мой урок, трудность – мой стимул, противник – мой наставник».

То есть, грубо говоря, суть жизни – движение. Направление и качество мы выбираем сами. За нами всегда остается свобода выбора. И самые лучшие и глубокие черты человека раскрываются в экстремальных условиях. Мне могут возразить, что жизнь в нашей стране и без того подкидывает нам экстремальных условий, а тут еще два года жизнью рисковать.

Человечество на заре эволюции проходило тест не на самые-самые индивидуальные качества, так как тигр все равно сильнее, а лошадь быстрее, а на социальность. На общность. Вместе завалят слона, и зиму живут. У России всегда были огромные территории, и чтобы защититься от внешним врагов, нам нужно было быть единым организмом. Совок умер, но он дал опыт труда на общее благо. Этот опыт у нас взял Запад. А мы уже у него взяли стремление к индивидуально-материальному накоплению, забыв об опыте предков. Но это не имеет перспективы. И, по-моему, мы сейчас нуждаемся в общности на все планах. Но избегание трудностей и проблем – это не решение их. Невозможно никак не контактировать с обществом, миром, людьми, и мы платим налоги милиции и армии, так как не созрело наше общество пока до всемирной «Розы Мира» Даниила Андреева. Но данное положение в данной стране не позволяет ей содержать профессиональную армию. Я, наверное, не патриот России, я за контрактную армию, я скорее космополит по убеждениям, но мой отец воспитал меня в духе понятия, что мужчина – это воин. Не вояка, а воин.

Сейчас каждый должен задуматься, кто он и куда он идет. И если попав в крутую дедовщину, вы потом не тронете духа, уже что-то изменится. А если ты будешь не один, изменится в 10 раз больше. Система нуждается в умных и добрых, только они, по вполне понятным причинам, не хотят идти туда. Так как служа на ветке, куда изредка заскакивает поезд, не читая газет, книг, не слушая радио, не смотря телевизор, постоянно убираясь в дырявой одежде, сходя с ума на «колпаке» и терпя унижения трудно сохранить в себе осознание необходимости твоей службы Родине. И лейтенанту без квартиры и с задержанной зарплатой думается прежде всего о жене и ребенке, а не о неуставных взаимоотношениях в доверенной ему роте. И если человек идет трубить полтора года, подписывает кучу бумажек и за пол-года до дембеля ему еще дарят 6 месяцев службы, вряд ли у него будет огромное доверие к власть имущим.

Склонять эту тему можно бесконечно, и я к ней вернусь в конце.

Часть 8.

Еще 2 раза в месяц проводятся стрельбы. Мы – 16 рота, конвойная, и мы стреляем еще и из ПМ. Стрелять ездим на 37 километр, где проходило наше КМБ. В очередной раз выезжаем туда. Пока остальные стреляют, ждем в спортзале, греемся, на улице мартовские морозы и метели. Наконец наша очередь. Выходим на стрельбище, ветер в глаза. 2 чекиста, то есть мы, отсылаются на сторожевые вышки, на которых уже выкинуты красные флажки, которые означают, что ходить тут опасно, можно нечаянно получить пулю в голову. Хмурый прапорщик выдает патроны, по 2 из которых мы тут же прячем карман.

Стрелять можно очередями и по 3 патрона, выстрелы никто не считает. Конечно, гильзы потом собирают, но на на дворе зима и снег глубок. Стреляешь вначале с колпака по стоящей мишени, потом бежишь с офицером до деревянного помоста, плюхаешься на живот, вставляешь магазин и пуляешь по едущей длинной фигуре предполагаемого осужденного. Вообще нам постоянно твердили, что «зеки – не люди», что они всегда готовы продать солдата, что если он попал на зону – на нем можно ставить крест. Рассказывали о случаях подкупа солдат (что действительно бывает), и как только зека ловили, он сразу же сообщал, кто его выпустил. Солдаты на зону сплавляют чай, водку, продукты, деньги, а оттуда поделки. Вообще, насколько я успел понять, на зоне можно достать что угодно, лишь бы деньги были. Про жизнь на ИТК я ничего писать не буду, не знаю, скажу только одно, что армия и зона очень похожи. «Служа в ВВ, порою забываешь, кого посадили: тебя, или тех, кого ты охраняешь».

Сэкономленные патроны можно в караулке забабахать в потолок, или сделать брелок.
Где-то в середине апреля привозят сержантов, точнее, курсантов. Их размещают в автороте и той же ночью поднимают и объясняют, куда они попали. Днем захожу в столовую – я уже всех там знаю – и хожу в меру растащенной походкой. Проходя мимо их столов, с изумлением обнаруживаю среди сержантов моего бывшего одногруппника и старого товарища Лешку Рудалева. Мы с ним строили, точнее, я некоторое время помогал ребятам реконструировать православный храм не берегу Северной Двины. Там нас за работу кормили, но это не главное, а главное в том, что там была сторожка, ночью в которой оставался сторожить все это дело очень интересный и набожный парень Андрей. Мы после работы собирались и со всем юношеским пылом беседовали о смысле и о сути. Я пытался объясниться с позиции восточных учений, Андрей с Лешей громили меня, как неправославного, в общем, очень хорошие летние были вечера. И вот продолжение.

Он запуганно посмотрел на меня и вокруг, когда я закричал: «Лешка! Ты!» Вечером я зашел к нему, и мы наговорились обо всем. В Архангельске ему помог остаться подполковник Чернов, очень хороший человек, с ним я имел честь познакомиться и беседовать в штабе дивизии.

Я подарил Лешке маленькую Библию карманного формата, а он мне книжечку с притчами о русских святых. Потом в Архангельске я встречался с ним.

Я приближаюсь к концу повествования о службе в «лесу», поэтому несколько небольших глав посвящу вещам, которые в службе занимают далеко не последнее место.

Часовой — это живой труп,

Завернутый в тулуп

Проинструктированный до слез

И выставленный на мороз

Эта гениальная конструкция не является привилегией внутренних войск, и эта глава будет понятна многим.

Прежде всего скажу, что колпак – это вышка, на которой стоит солдат и внимательно смотрит на доверенный ему участок объекта, чтобы оттуда, не дай Бог, кто-нибудь не сбежал.

Молодой стоит на колпаке раза в 1,5 больше, чем дед, и еще добавлю, что мой призыв начинал служить зимой.

Если вы думаете, что мысли могут течь бесконечно, вы ошибаетесь. Мало кто из нас умеет организовывать свой мыслительный процесс, и это меньшинство явно не в армии. Как сейчас помню, что часовому нужно бдительно и зорко нести службу, запрещается ему пить, курить, читать, писать, отвязывать коня и еще много чего ему запрещается. Можно думать о горькой солдатской судьбе и о воинском долге.

Ежели чего, то нужно звонить НК или ПНК. Дырявые тулуп и бекеша спасают мало, а значит, еще и холодно (а вы как думали, Родина вас пирожки есть позовет). Вещь эта в большинстве своем незастекленная, а покрыта с двух сторон железной сеткой (очевидно, если вдруг с той стороны случится метеоритный дождь, вы спасетесь). Ступеньки круты и расшатаны, а зимой и ноги ломали. Черпаки на колпаке просто спят, так как 16 рота охраняет склады и сбегать оттуда некому.

Через пару-тройку недель у вас начинают ехать мозги вместе с крышей. И в голову лезут самые разные мысли. Еще на колпаках загорают. Еще периодически с них убивают осужденных. Еще на них периодически убивают солдат. Не у всех же в 18 лет палец нажимает спусковой крючок, когда к тебе на вышку лезет живой человек.

В апреле привозят 10 человек из Дагестана. Смотрим на них с удивлением. Мужики мужиками, лица с бородами, хмурые. Пока их не разделили, держались вместе. Полы мыть отказывались, руководствуясь религиозными соображениями. Деды посмотрели, посмотрели и отошли. Ночью их перебили, на следующий день все мыли, все всё делали. Вообще дагестанцы гораздо дружнее славян. Я знаю два дагестанских батальона, один на Конвейере, другой в лесу, на Скарлахте. Причем дагестанцев в них было около 25-35%. Был у нас бегунок с Конвейера, Андрюха. Когда писал он объяснительную начальнику штаба, писал не один раз, а первый экземпляр мне достался. Извини Андрей, я публикую твою исповедь, фамилию я ему изменил.
О б ъ я с н и т е л ь н а я

Я покинул пределы первой роты, в/ч **** в связи с тем, что еще раньше я служил в четвертой роте поселка Конвейер, куда было привезено пополнение, состоящее из военнослужащих дагестанской национальности, которые еще перед Новым Годом где-то в начале октября решили жить независимо ни от кого, не выполнять сержантских приказаний, уклоняться от уборки и какой-либо работы, в связи с чем у нас начались конфликты с военнослужащими. Я два раза вступал с ними в драку, но ничего хорошего из этого не вышло, потому что все наши русские ребята разбежались и решили посмотреть на бой, но не тут-то было, я не успел оглянуться, как все дагестанцы собрались в круг, а их было человек 15, и тогда я уже просто физически не смог противостоять против них, так я столкнулся с ними 2 раза, и после обоих поражений даже наши некоторые русские ребята стали избегать с ними стычек и споров, не желая подвергнуть себя избиению, и стали жить каждый за себя, а дагестанцам это пришлось на руку, и так они потихоньку начали устанавливать свои законы и дошло до того, что и сержанты уже перестали им отдавать приказы, им легче было приказать русскому, который, не желая подвести сержантов, выполнял приказы, в то же время, когда дагестанцы отдыхали, наши ребята что-то делали за всю роту.

Я и несколько сержантов часто собирались для обсуждения дальнейшей жизни с ребятами из Дагестана, мы и с дагестанцами разговаривали, на что они ответили: мы будем ходить на вышки, и больше ничего делать не будем, после чего сержанты злились и хотели толпой задавить дагестанцев и заставить выполнять их приказы, но как только дело доходило до стычки, так сразу-же все куда-то пропадали, а кто-то оставался биться с дагестанцами в неравном бою.

И так в связи с этим меня командир решил перевести в полк, в 1 роту, но там уже ко мне отнеслись с презрением и опять же пришлось подраться с четырьмя ребятами из Дагестана, после чего я понаслышке узнал, что ребята с 4 роты решили пустить слух о том, что я стукач и последний человек, а для них слухи – это святая правда. И так я уже не знал, куда идти, к кому обратиться, я не мог так больше жить, и решил направиться к вам, в дивизию, за помощью, ведь я, как и многие ребята, хочу спокойно дослужить и вернуться домой здоровым нормальным человеком.

И прошу вас оставить меня служить в дивизии, я обладаю многими профессиями и вполне мог бы здесь пригодиться, ну, а если нет такой возможности, тогда переведите меня, пожалуста, в Ерцевский полк, где я мог бы спокойно дослужить. Прошу вас разобраться в этом, ведь я не первый и не последний, ведь многие парни, кому осталось служить 2-3 месяца, уже срываются, и не желая так жить, хватаются за автоматы, я уже двух товарищей успокаивал и забирал у них оружие.

3. 04. 95. ряд. Мошонов. А.

Андрюха не производил впечатление крутого драчуна и громилы, тихий и спокойный парень, просто доведенный. Пожил с нами с неделю и уехал в Вологду служить.

 

Часть 9.

А еще в конце апреля ко мне подходит капитан Укромцев и сообщает, что я еду в составе группы химиков на занятия. Я собираю чемодан с письменными принадлежности, ребята с роты заказывают книги, кассеты, мелочи. Я забираю кинопленки. С кинокамерой у меня была целая эпопея. Привез я ее, мою старенькую «Аврору — 2*8с», и положил в наш с Васькой сейф. И лежала она до приезда Дениски. Тот приехал, воспламенился, и мы начали снимать. Вначале снимали Мишку Черненко, но снимали в кабинете, по всем законам конспирации (я очень боялся, что увидят и отнимут), и получилось очень темно. Потом в роте, потом на улице, и после этого кто-то настучал начальнику штаба. Он пришел и устроил обыск, нашел камеру и забрал ее.

После моего 3-х дневного нытья он ее отдал, под условием, что я ее отправлю домой. Я на условие, конечно, забил, и мы потом еще снимали, причем пленка все время заедала из-за стершейся иголки. После проявки выяснилось, что многое из-за освещения погибло, но кое-что осталось. Уезжая служить в дивизию, я собрал у 16 роты адреса, но, посмотрев результат, понял, что лучше это никому не показывать. А более качественную аппаратуру я везти побоялся. Камеру я потом увез с собой.

Вечером Укромцев берет меня и мы едем. Всего нас 4 человека. Залезаем на все тот-же Москва-Архангельск. Меня опять переполняет ликование. Домой! На зиму уже неотвратимо наступает весна, которая, как известно, виновата одна. Бьют нас реже, мы уже с Дениской попрыгали на первом асфальте, все тает и вообще жизнь продолжается.

Всю ночь товарищи офицеры тихо радуются жизни под приятное бульканье известной жидкости, а я долго смотрю в окно. Опять речитатив колес, под который можно втолкать любую фразу. Мне колеса настойчиво отстукивают одно: «Домой! Домой!» Ели, серые березы, местами снег. Пролетает цепь огоньков – основное заграждение ИТК, в ночи оно похоже на праздничную иллюминацию.

Приезжаем. Сразу едем в конец города, на Факторию. Потом совсем в конец города, в учебный батальон. Молодые сержанты остались в Ерцево и других частях, КМБ уже все закончилось и в здании обитает только хоз. взвод. Я встречаюсь со старыми знакомыми – писарями. С ними можно нахально забивать на условности, сделать они мне ничего не могут, да и ребята хорошие.

Заходим в класс, там нас встречает подполковник из дивизии – химик. Он волнуется, так как офицеры ведут себя как дети, грызут семечки, смеются, спят, читают. Мы разбираем данные, из которых следует, что на нашу область упала атомная бомба. Нам нужно рассчитать последствия, что и где нужно делать и кого спасать. Я с интересом втыкаюсь во все эти премудрости, офицерам это надоело еще лет 200 назад. Обедаем жалким обедом в местной столовой, я надеюсь на домашний ужин. Ближе к вечеру нас отпускают, я, как местный, отпрашиваюсь у капитана домой. Офицеры с пристрастием выспрашивают у меня про все женские общаги в городе, я по возможности отвечаю.

Потом быстренько придумываю папу на машине и без увольнительной лечу домой. Про дом говорить нечего, дом – это дом. Приходит Андрюха Кардаш, верный друг и соратник, болтаем с ним обо всем, потом опять к знакомым. Звонят бабушки. И уже в 24.00, сидя на диване со своим фотоальбомом, понимаю, что я устал. Что меня уже до чертиков достала эта система. Страна унижений. Во мне сидит зачерствелая злость. Эх, столько злобы в моем поколении.

Да, это мы в 13 лет пошли на первые рублевые видики, смотреть, как Рембо крошит русских солдат. Да, это мое поколение не читало книг по истории. Это моим ровесникам объяснили, что старые взгляды – дерьмо, а новые предложили поискать самим. И юность наша прошла в то самое время перемен, которое сулят в Китае в качестве проклятья. И я подозреваю, что растущие после нас «чуваки» вряд ли будут высоконравственней и гуманней. Значит, виват дедовщине, которую, впрочем, в армии никто не отменял. И мне кажется, что уж лучше бы в школе оставили банальное НВП, что отнюдь не обязывает любого трубить 2 года в системе, а является нормальной подготовкой к жизни, в которой наравне с компьютерами и и менеджментом не малую роль пока еще занимает армия. А сейчас человек запуганным и готовым по первому требованию обнажить свою «фанеру» под могучие кулаки страшного деда. Даже собака кусает человека, который ее боится. Очень малый процент может опереться на духовные знания, идут люди без четкой моральной оценки событий, без платформы под ногами. И обидно, что система ценностей формируется там. Где унижение безнаказанно (хотя оно потом вернется в виде болезней, проблем и горя, в том числе и потомкам), где приказывают часто недалекие люди.

Потом еще одна ночевка, офицеры всю ночь пьянствовали, половина на занятиях спит. К вокзалу я наутро подхожу прямо из дома. Родители (особенно мама) радуются, и сын дома был и ехать к нему не надо. Едем все вместе, мои коллеги-писаря бухают. Привожу ребятам кассеты, книги. К этому времени с подачи Макса я уже основательно перелопатил нашу небольшую библиотеку, налегаю на моего любимого И. Гончарова, Макс предлагает почитать Достоевского. Он опять избит, все лицо в синяках, теперь свой призыв считают его стукачем. Мы сидим с ним на вечернем солнышке. В этот-же вечер я помогаю майору Ровненко грузить и расставлять мебель. Вдоволь шляюсь по поселку. Несколько магазинов, базарчик, школа, библиотека, клуб с обшарпанными деревянными колоннами и вечно пьяными подростками у входа, пара двухэтажек из бетонных блоков, деревянные дома и станция. Вот и все. Но все равно иллюзорная свобода, девчонки, гражданские. Особенно здорово было бегать посыльным, маршрут перед этим изучаем, время не контролируется. Свобода!

Офицеры

Как и везде, профессия не определяет, хотя и способствует. Есть и порядочные люди, есть и дураки, и подлецов хватает.

Наш ротный был резким, не уважающем в солдате ничего, человеком. Периодически кричал на роту, рота его тихо ненавидела. Еще в феврале, в разгар моих злоключений, он вызвал меня в дежурку и долго пытал, кто меня бьет, обещая взамен дружбу и поддержку. Потом несколько раз обратил свою резиновую палку к моей голени и отпустил. Я ему, конечно, ничего не рассказал. В коридоре меня ждал Динька Зорин, он дождался меня, а потом рассказал все в роте. Юрик сказал, чтобы я не вздумал колоться. Я точно знаю, что подобные процедуры проводились не только со мной. Солдаты относятся к офицерам в основном без вариантов – «менты». И точка.

Командир 1 батальона тоже был любитель повыворачивать руки. Конечно, для пользы жертвы. В дивизию как-то привезли зашуганого парня – Димку Бочарова, впоследствии «Зеленого», которого комбат расколол на разговор о виновниках неуставщины в роте. В результате чего рота, конечно, все узнала, и его пришлось увозить в Архангельск.

В феврале же нас водили всех к представителю ФСК – майору. Когда я в первый раз попал к нему, я просто получил поддержку на весь мой срок службы. Он увлекался изотерикой, востоком, Рерихами, и мы с ним битых 2 часа проболтали о общем увлечении. Он напоил меня горячим кофе и дал книжку, и я в очередной раз подтвердился, что случайных вещей в мире не бывает. Так как таскала нас ФСК на разговоры о случаях избиений, то деды спросили, о чем это я там с ним столько времени трепался. Я что-то соврал и потом, как только он приезжал, он вызывал меня, и мы с ним регулярно обменивались мыслями и размышлениями.

Офицерам сейчас тоже очень тяжело, и в отсутствии социальных гарантий и условий прежде всего. Если раньше была железная уверенность в получении квартиры, то сейчас уверенности нет ни в чем. Я не раз был невольным свидетелем офицерских дебатов, и я понял, что офицеры охотно поддержат, например, Жириновского, не с целью черпнуть водички из Индийского океана, а просто для нормальных условий существования.

И от такой жизни все наше офицерское сословие, особенно в лесах, где и делать-то больше нечего, бухает. У меня во время службы в армии сложившийся доармейский облик офицера России сильно подмок, но настоящие люди есть и их немало. Будет нечестно не сказать, что мне попадались очень хорошие люди. Майор Ровненко, сколько мучений я ему принес загробленными чертежами, ведь ни разу ни накричал, и даже когда я, обуянный психологической жаждой набить свое ненасытное чрево, украл из «тревожного чемодана» банку тушенки, он просто посмотрел и помолчал. Я его прекрасно понял.

Были люди вроде майора Землева, который солдата, как личность, по-видимому, не воспринимал, и орал на нас постоянно из-за какой-то фигни. Вообще мы, как военнослужащие, о своих правах знали очень мало.

Периодически рота с офицером (особенно молодым) воюет. Тому, по вполне понятным причинам, необходимо утвердиться, чтобы комплексов не наполучать, а в роте ребята тоже люди не пожилые. Как-то раз апрельским утром лейтенант решил всей роте устроить подъем и отбой. Ну и не получилось. Рота просто забила. Он стал кричать, солдаты из других рот стали смеяться. 16 рота всю ночь болталась в встречных караулах и с подъемами, считала, можно погодить. И ничего у него не вышло. Потом он выгнал нас на зарядку, мы лениво поболтались на плацу, да тем дело и кончилось. Ну, в нормальном подразделении этот номер, конечно, не прошел бы. Ну а командир автороты периодически выгонял дедов на пробежку резиновой дубинкой или поднимал их персонально по тревоге.

Плоховато живется в армии молодым лейтенантам после институтов. Одного моего знакомого просто на 3-й день избили в кабинете и гоняли потом здорово, пока не окреп. Уж лучше год срочником отходить, все не 2, да и отношение там к ним другое, все таки 23-летние мужики. А в звездочках этих на 2 года ничего притягательного нет, не кадровый военный. Впрочем, это дело хозяйское. Форму ему не дали, зарплату тоже.

Часть 10. Условности

Видишь бегает солдат все тут на него кричат

Робкий взгляд и острый слух; так вот знай, что это ДУХ

Вот еще солдат, подтянут — матом кроет, уши вянут

Год он служит, как никак, так вот знай, что он — ЧЕРПАК

Вот еще солдат сидит, грозный взгляд и грозный вид

Всех пугает — мочи нет, так вот знай, что это ДЕД

В армии я получил жесткий условный рефлекс, который выражался в том, что, встречая на улице солдата, я вначале кидал взгляд на ремень, его пряжку, крючок, шапку, сапоги, и дополняло всю картину выражение лица.

У духа сапоги начищены, пряжка надраена и заводского изгиба, как и кокарда, крючок застегнут, ремень над хлястиком. Значков нет.

У черпака кокарда и пряжка изогнуты, крючок расстегнут, значков мало и 2-х степеней. Подшива в два слоя и белыми нитками.

Дед – пряжка и кокарда прямые, шапка подшита и отглажена, подшива толщины необъятной и подшита красными нитками, крючок не застегнут, сапоги – гармошкой, значки – полный набор, ремень под хлястиком. Ну, а дембель просто забивает на все различия и ждет своего заветного дня. Солдат с первого взгляда определяет срок службы у другого. Отличия – это очень важно, ими премируют лучших духов, из-за них могут здорово избить.

Везде они разные, но я расскажу о тех, с которыми сталкивался сам. Кружки в столовой дедам – белые, если кровати в 2 яруса – но им нижний ярус. Понятно, что белье и мыло в баню несут духи. В строю молодые идут впереди и должны петь за всех. Днем на кроватях деды лежат, черпакам дозволяется сидеть, а младшему просто некогда – он летает. Челки и чубы – дедовская привилегия. Вообще в лесу трех призывов не было – духи и все остальные. У дедов гораздо более вольготный распорядок дня, свобода передвижения, покурилки без конца. Наученый горьким опытом офицер в подобном подразделений никогда (только в наказание или для надзора) не поставит деда на грязную работу или работу вообще. В уставных частях в этом плане справедливость торжествует. Духу, конечно, в уставной части живется гораздо проще, но многие предпочитают дедовщину, так как после 6 месяцев полетов ты получаешь почти неограниченную власть. Чай в постель, мгновенная найденная сигарета, подготовленный стол, множество груш ночью, а к тому же какой же это кайф, издеваться над человеком. Над большим, сильным, красивым и умным. Хоть мужеловства у нас не было, хотя, говорят, в стройбате это норма, не служил, не знаю.

У духа ничего не должно быть своего и лишнего. Какие там часы, цепочки. Все это священная собственность деда.

Описанное выше – неотрывная и существенная составная армии.

Стой солдат, придержи свои нервы,
стисни зубы и глубже дыши
Ты не первый и ты не последний,
все служили и ты отслужи.

Все в этом мире имеет последствие, и даже если твой дух не сделает то, что сделал у нас один парень, застрелив с вышки 2 дедов и уйдя сам, то существует немало фактов очень тяжелого уходя дедов, а сколько негатива рухнет на твою карму, просто подумай, человек, прежде чем втыкать каблук в сплетение.

Девчонки

«Девушка — это патрон, который может дать осечку
Поэтому жизненно необходимо иметь их целую обойму».

«Прежде чем крутить любовь, научись крутить портянки».

Про эту тему можно писать бесконечно, чем человечество с успехом и занимается. Посему на эту тему буду краток. В армии человек, как нигде, нуждается в ласке и нежности и дорогие девчонки – пишите, пишите, чтобы не дергали молодые глупые пальцы спусковые крючки и не рождались подобные признания:

«Твоя девчонка выйдет замуж, хотя и года не пройдет,
Ты знаешь, что лишь только мама солдата терпеливо ждет».

«В чем виноват солдат? За что ему девчата изменяют?
Зачем же он, сжимая автомат, таких ….., простите защищает?!»

Грубо, но иногда по существу. Да здравствуют верные подруги! А в общем в этом плане армия ничего не определяет, и если на гражданке у человека все интересы к прекрасному полу выражаются через один физиологический орган, то он таким и останется. А у меня регулярно созерцаемые половые акты ничего, кроме чувства жалости к 15-летним подругам и легкого отвращения не вызывали.

Девчонки – прекрасные, нежные, удивительные, понимающие. Сколько сухих губ шептало ваши имена, сколько рук выводило вам скупые признания. Светите, хорошейте, любите и пишите. Мы ждем ваших писем.

Часть 11.
Приближаются майские праздники, у нас готовится концерт для ветеранов, из нашей роты будет выступать Леха Захаров, петь и играть на гитаре афганские песни. Из Ерцевского клуба обещают прислать артистов. Ко мне неожиданно подкатывается капитан Сидоров, начальник оркестра. Оркестр достаточно нескладно гудит на построениях, строевым маршах, которые устраиваются обычно в честь приезда комиссий и большого начальства. Он предлагает мне спеть на 9 мая с оркестром, аргументируя это тем, что он слышал, как здорово я запеваю. Я скромно потупляю глаза и краснею, надо же, вот она – слава! Он не знает, что в случае моего плохого пения могут существенно пострадать наши грудные клетки.

Развлечений тут немного, и я соглашаюсь. Он дает мне песенник и говорит, чтобы я знал слова к завтрашнему назубок. Я беру слова и иду учить. Мы к тому времени уже перешли на летнюю форму одежды, и нас переодели в афганки. Особенно ценятся «песчянки» (желтое х/б), еще выше «горчички», но их нет. Затем идут «стекляшки», которые быстро истираются и при ношении начинают блестеть, и совсем не ценятся оливковые афганки. Вот их в основном и дают. В нашей роте в «песочки» одевают только 4-х человек, в том числе и нас с Дениской, как штабных. Дениска цепляет мне «бегунка» 2 степени под одобрительное хмыканье Васьки, который неделю назад перевелся назад из Питера, вернее, он почти сбежал, придумав какую-то жуткую историю про невесту в Ерцево, любовь к «колпаку» и почти заключенный контракт. Все ему жутко обрадовались, а его триумфальный приезд мы с Дениской снимали на кинокамеру. День был солнечный и все получилось.

Завтра я иду к Сидорову и мы начинаем. Он садится за раздолбанный рояль и я вывожу: «День Победы, как он был от нас далек…»

Так мы репетируем до 9 мая. В этот день караулы на промзону не выходят, и после завтрака всех сгоняют в клуб. Желание не учитывается. На трибуне сидят ветераны. Вначале идет официальная часть. Выступает командир полка, кто-то из начальства, ветераны. Потом начинается концерт. Поют какие-то бабушки, им подыгрывает лихой дед на баяне. Девчонки лет 13 показывают пьесу, смысл которой мне так и не удается понять. Я пытаюсь выйти, но на улицу не прорваться, и приходится возвращатся. А первый на концерте выступаю я. Васька потом сказал, что смотрелся я внушительно. На обеде нам выдают по пачке печенья, а вечером показывают видик. На этом праздник и заканчивается.

* * *

На дворе май, солнечные, теплые деньки. У нас уже начинаются белые ночи, и небо все сине-голубое. В роте начинают усиливаться репрессии в связи с переездом обратно в 16 роту, и это очень плохо. Дедам кажется, что мы убираемся медленно, и каждый день мы делаем ПХД. Передвижения по казарме только бегом. Мы с нетерпением ждем духов. В начале июня у них начинается КМБ, а в конце июня они должны быть в ротах. Я в штабе слышу пугающие меня разговоры, что дивизию сокращают в связи с Указом Президента о передачи объектов ИТУ органам УЛИТУ и МВД. Значит, молодых не будет. Делюсь с Васькой, он успокаивает меня, что пугали и их.

А с 18 по 22 у нас работает комиссия из дивизии во главе с начальником штаба полковником Тучновым. Его тут все боятся, и весь штаб начинает шуршать в предверии проверки. 12 мая к нам в кабинет просовывается голова Андрюхи Ферапонтова, писаря дивизии, и я пораженно спрашиваю его, что он тут делает. Оказывается, у них там на самоволке залетело 5 человек и он в том числе, и его сослали в лес. Он в своей «парадке» долго потом ходит неприкаянный по части, никто не знает, что с ним делать, и в итоге его отправляют на колпак в Боровое, где он службу и заканчивает.

Васька толкает гениальную мысль, что писарем туда нужно ехать мне. Я про себя думаю, что свято место пусто не бывает, а про штаб дивизии ходят такие легенды, что чьи-нибудь заботливые родители уже пристроили своего ребенка.

Приезжает целая куча подполковников, будут учения. Полк с утра поднимают по «Тревоге». Днем мы с Васькой чертим карту ИТК на 4 листах ватмана. К нам заходит подполковник Кругляков (коротенький, но крепкий мужичок) и суровым голосом спрашивает, кто хорошо рисует и чертит. Васька показывает на меня. «А на компьютере?»- вопрошает главный «нюх» дивизии (он руководит службой служебных розыскных собак). «Я могу!» – нагло вру я. Он оглядывает меня оценивающим взглядом и бурнув: «Посмотрим», уходит. В течении последующих 2-х дней я постоянно вылавливаю его взглядом и напоминаю о себе. Наконец терпение мое лопается, и я говорю ему: «Терпение смерти подобно, товарищ подполковник!» Он изумленно глядит на меня и говорит: «Понял!» Потом он рассказывает это всем офицерам и меня регулярно спрашивают, чему же все-таки подобно терпение. Я советуюсь с Васькой, и мы решаем, что мне нужно подойти сразу к полковнику Тучнову. Я на 3-м этаже начинаю по описанию Васьки вылавливать всех высоких и здоровых. Вижу подходящего и обращаюсь: «Товарищ подполковник, вы не подскажете, где найти полковника Тучнова?»

– Во-первых, полковник, во-вторых, это я.

– Товарищ полковник, у вас писаря к нам перевели, а у нас их два.

– Сколько служить осталось?

– Год.

– Фамилия?

– Зиновьев.

Он идет со мной в кабинет начальника штаба и звонит в Архангельск, дает распоряжение дать телеграмму с приказом о переводе рядового Зиновьева в управление соединения. От волнения я чувствую слабость. Он говорит, что я поеду с ним, и отпускает. УРА! Я еду служить в Архангельск, домой. Я собираю вещи, прощаюсь с первым караулом, собираю адреса. Старшина с Санькой Поднебесниковым собирают вещ. мешок. Я тихо радуюсь, что Черненко в карауле. До ночи сижу в штабе. Дениска сидит со мной до 22.00 и уходит спать. Все. В 24.00 за мной заходит полковник Алексеев, я навсегда его запомню, именно он взялся отвезти меня в дивизию, а подполковник Кругляков отказался, хотя у Круглякова в отделении я буду работать.

Залезаем в вагон, Алексеев ложится отдыхать, а я уже в последний раз провожаю Ерцево. Убегает цепочка огней на зоне. Я надеюсь, что сюда не вернусь.

Часть 12. Дивизия

Начинается 2 часть моего повествования – городская и штабная. Тут уже гораздо меньше кровавых этюдов, но больше размышлений о системе. Если бы я сразу попал в штаб дивизии, этой повести не было бы. Ведь причиной ее появления послужила система, беспредел в ней, трансформация людей. Как бы не доказывали мне необходимость подобных мер, но я все равно уверен, что унижение себе подобных и физическое и моральное (неизвестно, что хуже) – это моральная ущербность, незрелость, черное занятие. Мало того, что эти люди отягощают свою карму или проще сказать – грешат, они помогают это делать другим. Остаться человеком – задача в армии. Я уверен, что это возможно. Вряд ли у тебя получится навязать свою точку зрения другим, но остаться человеком самому – это твое право.

Приезжаем с утра и едем в дивизию. Приезжаем с утра в субботу и поэтому штаб не работает. Во взводе МТО идет ПХД (щетка-мыло). Я начинаю знакомиться с ребятами. Лицо у меня бесконечно уверенное, на груди – «бегунок», и меня не мучают вопросами. Я заговариваю с пареньком, черпаком, очевидно, его зовут Андрей. Он узнает, что я чекист, и посылает на полы. Но там уже все закончили, и мое знакомство со взводом продолжается. Я сразу обращаю внимание на высокого и худощавого, симпатичного парня. Он не работает, но он нашего призыва. Это – Мишка Ефремов, оставшийся год я проведу в общении с ним. Он рассказывает о порядках в дивизии. Узнав, что ночью их не поднимают вообще, я кричу: «Да вы тут тащитесь!» Эту фразу я в течении дня повторил раз 20. Мой ерцевский опыт подсказывал мне, что этого быть не может. Взвод МТО находится в подвале штаба дивизии, который дислоцируется отдельно от остальных подразделений. И личного состава в нем 24 человека по штату.

Воскресенье – отдыхаем. Я продолжаю знакомство с ребятами. Постоянно ощущаю свои расправленные плечи, на меня никто не кричит, мне не могут заехать сапогом по виску, в мои обязанности не входит поиск тапок и никто не крикнет: «Мыши 16 роты, подъем!»

Из тех ребят моего призыва, с которыми я знакомился в мае 1994 года, до конца службы в дивизии дошло 6 человек. Остальные уехали в леса. Текучка здесь жуткая, ибо, попав в такую относительную свободу, человек начинает разъезжаться во все стороны, и без самоконтроля или «крыши» здесь не выжить. Конечно, пьянки, самоволки, торможение ночных трамваев бухим КПП-ником, уезд на служебных машинах ночью на дискотеку за подругами, командир дивизии обнаруживает на КПП спящую девушку на расстеленной на полу постели, и доходило до маразма, когда у командира дивизии голова каждый день с утра начинала болеть не за дела в доверенном ему соединении, а за несчастный комендантский взвод.

Наверное, каждому перед службой здесь нужно послужить хотя бы месяца три. Это как надежная прививка, для разумных людей.

К моему приезду здесь служит еще один «лесник», он прибыл из леса на 2 дня раньше меня, он со Скарлахты, аналогия Борового, правда, он там служил 2,5 месяца, но ему хватило этого времени, чтобы похудеть на 15 кг. Вода у них привозилась нерегулярно, полы мыли дождевой. Недели через три мы с ним сошлись поближе и вечерами, перед отбоем, долго говорили о службе в лесном подразделении, потому что обоим все было близко и понятно. Ребята, в лесу не служившие, а попавшие в штаб сразу после КМБ, внимали с молчаливым почтением. Я вначале относился к таким с легким презрением, что это за служба такая, ничего не видел, из автомата стрелял один раз на КМБ, не служил ни в дедовщине, ни в уставщине, и только гораздо позже я изменил свою точку зрения. Хотя, в принципе, в этом доля истины присутствует. Мне еще повезло, а большинство дослуживает в лесу. Правда, прослужи я еще месяц, и мои муки закончились бы, начались полеты новых духов. Но я не огорчался, ибо там началось бы испытание властью, а я не хотел этого. Я с самого начала понял, что пальцем никого не трону из младшего призыва и сейчас уверен, что это не является необходимостью.

* * *

Еще здесь 5 дембелей и 6 черпаков. Моего призыва много, 14 человек, мы дружные, и поэтому наш призыв начинает «борзеть». Я разводил очень вежливую, но вредную идеологически пропаганду, спорил, беседовал, убеждал и уговаривал. Насчет дедовщины. Конечно, мой призыв поддерживал меня, потом началась такая борьба со своим призывом, а потом и с младшим. Люди, которые говорили, что все это – дерьмо, с приходом младшего призыва переворачивались, как поплавки, и начинали творить то же самое. И тогда я понял, что ненавижу эту систему.

Самое страшное было ощущение собственного бессилия. Я конфликтовал со своим призывом, уже дедами, но что можно объяснить группе пьяных хлопцев, которые залили весь пол чужой кровью, подняли 2 младших призыва и, наверное, чувствуют себя ужасно крутыми. И это при том, что там несколько человек крещеных и сколько же они взяли на душу. Чувство неуважениея осталось к одному человеку, с которым мы вначале часто говорили о гуманизме, о фантастике, о противлении злу, а потом он как флюгер поменял позицию.

Нельзя, невозможно унижать человека потому, что «система такая», а потом, выйдя, стать нормальным и человечным гражданином. Никто не заставляет это делать, а даже если так, у тебя всегда есть право выбрать, право свободной воли. Если остальные прямо заявили о своих позициях и я вполне определенно к их действиям относился, как к моральному уродству, то на него я надеялся. Впрочем, он потом сам стал жертвой своих поворотов.

И потянулся новый отрезок моего армейского жития-бытия. Начиналось лето, я регулярно ходил в увольнение, пришлось в спешном порядке овладеть компьютером, конечно, как пользователю, начинал с ЕС-1841, потом поставили IBM. Совершенствовался в черчении, регулярно «залетал» по служебным мелочам, из-за чего постоянно опасался отправки в лес, так как одни толстый и усатый подполковник постоянно пугал меня вышкой, а позже, уже поняв, что со мной ничего не случится, успокоился и стал жить нормально. С офицерами старался держать дистанцию, со многими попозже познакомился поближе. Единственным выходом для меня было работать хорошо и я старался, так как хотел дослужить в родном городе.

Вообще командира дивизии «заклевывали» родители, желающие пристроить ребенка в теплое местечко. Блатных у нас хватало, они еще на КМБ знали, где будут служить. А мой папа, наверное, огорчился моему приезду в Архангельск, ведь служба рядом с домом – это не служба. Возможно, он и прав, хотя меня присутствие дома нисколько не смущало. Возможность читать, общаться. Ближе к «дембелю», весной 1995 года мы с моим другом Андрюхой Кардашем и «компани» даже умудрились снять в моих увольнениях кинокомедию. Весело было.

У нас еще в начале образуется своя тусовка. Три особиста (Мишка Ефремов, Серега Кузнецов и Вадик), ребята, охраняющие особый отдел. Свои приколы, свои темы для разговоров, они тоже не сторонники «дедовщины» и не участвовали в ночных «мероприятиях» до конца службы. Вечерами загружаю нового замкомвзвода Витьку Балашова теорией даосизма. Через 2 недели дембеля увольняются. Я совершаю ряд кочевок и манипуляций с местом моей койки, в результате чего оказываюсь в «нашем» углу, где спят мои друзья. Там я до конца службы и дислоцируюсь.

Жизнь здесь течет медленно и спокойно. Я с утра до вечера в работе, часто сижу до глубокой ночи (поначалу не справлялся), и поэтому живу от выходных до выходных. Вечерами наш призыв собирается в туалете – покурить и побухтить про старший призыв. Нам вскоре позволяется смотреть ночами телевизор. А в конце июня приходят наши первые духи. Наши духи! Наконец-то мы ощущаем наши полгода службы. Все тут же одевают значки, немного распускают ремень и расстегивают верхние пуговицы. Конечно, обязанности уборщиков с нас не сваливаются. Потом появляются «Зеленый» (Димка Бочаров) и «Пятнистый» (Раф Мирзакулов). Осенью привозят водителей-стажеров.

Часть 13. Раф Мирзокулов

Он узбек по национальности и москвич по рождению. «Пятнистым» его прозвали за его пятнистый комбинезон (иначе не обзовешь), который дали ему еще в ОМЗДОНе, откуда его переводят в Ерцево. Там его не устраивает дедовщина, появляется история с передергиванием затвора на колпаке, прибегают офицеры, затвор опечатывают и открывают дело, очевидно, он рассказывает про дела в роте, его начинают гонять, как стукача, из-за него комбат вынимает показания из Бочарова и их от греха и беды отправляют служить в дивизию. Чтобы освободить места, у нас убирают 2 КПП-ников – Саню Шестакова и Димку Коваленко. Тут Раф начинает регулярно залетать, его несколько раз «учит» Балашов, в итоге Раф «забивает» на него.
Заканчивается это тем, что Раф напрямую отказывается выполнять его приказы. Витька идет самолично разбираться с ним на КПП, Раф сначала ударяет его по лицу замком, потом режет руку штык-ножом. Тот убегает за подмогой, а когда они возвращаются – Рафа нет. Он за забором в самоходе. Наутро он приходит. Витька его начинает воспитывать служебными нагрузками. Раф опять «залетает» с пьянками. В итоге он все-таки уезжает на Скарлахту. Через 2 недели он приезжает обратно, так как Скарлахта – это лес, это «дагестанский» батальон. Он там режет себе вены. Его судьба решается, вроде бы его хотят отправить в Череповец, там солдаты занимаются ППС (патрульно-постовой службой) и на колпаках не стоят, но узнает, что у него из-за его постоянных проступков тяжело заболевает мать. И он сбегает, говорят, его забирает отец. Известно, что он ходил подавать жалобу в министерство об неуставных взаимотношениях. Где-то ты сейчас, Раф. Парень неглупый, обаятельный, веселый и лукавый. Вот такая судьба.

Всех бегунков вначале привозят к нам. Сколько их здесь проходит с изуродованными лицами и душами, отчаявшихся и наполненных надеждой, сменивших по 5 мест службы и сбегающих в 1 раз, с родителями и без, черпаков и духов, разных-всяких. Почти со всеми из них я поговорил. Из их рассказов можно составить целую книгу. Книгу судеб. Некоторых сажают, некоторых ждет дисбат, большинство отправляют обратно, туда, откуда они с таким трудом сбегают. А напоследок:

«Запомни солдат, нет выхода только из гроба!»

* * *

Быстро пролетает лето, все вечера мы на спортплощадке, волейбол, картошка. У черпаков в июне началась «стодневка», масла они не едят. Кто-то периодически уезжает, кто-то приезжает. Привозят Косяка, он служил в Ерцево. С ним я встретился на призывном пункте, ехал в одном купе в поезде, он был с мной в одном отделении на КМБ, в 1 батальоне в Ерцево. И опять встретились. Потом его перевели поваром в оперативный батальон, где, говорят, он очень потолстел.

В октябре меня наконец отпускают в отпуск. Перед отпуском я умудряюсь найти в заархивированной игре вирус, из-за которого приходиться заново форматировать винчестер, а мне после набивать заново кучу форм. Во время отпуска я успеваю съездить в Свердловск и Самару, где живут мои друзья. После недели отпуска начинаю немного отвыкать от армии, но в сознании все равно стояла мысль, что придется возвращаться в систему.

Уже после начала нашей стодневки и после ухода дембелей к нам в дивизию привозят убираться духов с КМБ из учебного батальона. Я, засунув руки в брюки, шествую в столовую с дурацким видом уважающего себя деда и вдруг натыкаюсь взглядом на лицо, которое мне до боли знакомо. Вовка Горбик. Он учился с моей сестрой в одном классе в 21 школе, и он как минимум на 2 года старше меня. А теперь он брит наголо и убирает снег. Он тоже узнал меня. Оказывается, его привезли из Ерцево, где он поколотил несколько дедов. Он закончил физфак нашего Поморского универа и загремел на год срочной. Мы болтаем с ним, вспоминаем общих архангельских и ерцевских знакомых. Ирония судьбы, в школе он был для меня «старшаком», а здесь мы меняемся местами. Он попал в оперативный батальон и насовершал и там кучу армейских «подвигов».

* * *

Славик — «офицер»

Впервые я встретился с ним в Ерцево, в апреле 94 года. Я уже отслужил 3,5 месяца, а у него только-только закончилось КМБ. Его приводит начальник штаба чертить. Мы тут же разговорились. Он делится проблемой, то ли идти 2-м писарем в штаб, то ли водителем. Он закончил училище гражданской авиации, и по окончании ему присвоили звание лейтенанта запаса. И из-за совковой нашей несогласованности взаимодействующих органов документы вовремя в военкомат не пришли, там был обычный недобор призывников, и его быстренько забрали. И какого ему было узнать в конце службы, что служить ему не нужно и что никто из его одногруппников служить не пошел.

Будем считать, что ничего на свете зря не бывает, он получил прекрасный водительский опыт и узнал машину на практике. В Ерцево мы периодически виделись и болтали ни о чем. Его звали там «Лейтенант» и «Офицер».

Где-то в конце ноября наш водитель 6-й машины Лешка Найданов в очередной раз залетает и настолько сильно, что его все-таки ссылают в Ерцево, в автороту. А к нам комдив привозит оттуда Славку Фомичева. Я спускаюсь вниз и в кубрике с интересом созерцаю его лицо. Он расспрашивает меня, как тут и что. Потом он быстро со всеми знакомится, находит себе подходящую психологическую нишу в виде водителя 1-й машины. Наш коллектив медленно делится на 2 половинки. Они – тот кубрик, мы четверо в этом. Наш Вадик, правда, периодически дрейфует туда-обратно. Напоследок хочу сказать, что именно Славик продемонстрировал мне возможность дедовщины даже в таком месте, как наш взвод.

* * *

С окончанием стодневки у наших дембелей, которые увольняются в декабре-январе, мы начинаем остро ощущать их присутствие под кубриком. Вроде бы мы приравнены в правах, все лежат на кроватях, но в мелочах четко прослеживается иерархия. Они чувствуют наши мысленные пожелания и держатся вместе. Надо отдать им должное, у них это получается. Держится это сообществе на замкомвзводе – Витьке. Если посмотреть со стороны, Витька был очень неплохим командиром, всегда заботился о интересах взвода. Просто мы смотрели на это через линзы срока службы. Все нам казалось дурацким, направленным на нашу свободу. Этот фактор присутствовал и в отношении к офицерам, хотя я на себе испытал, что нет хуже беды, чем недалекий начальник. А Витька просто исполнял свои обязанности. Одна черта не нравилась мне очень у него. Неумение ценить чужое достоинство, личность, индивидуальность. Его привычка посмотреть, что у тебя в тумбочке, конверте или кармане. При тебе, конечно. У человека всегда должен оставаться уголок, который принадлежит только ему. Крестик, блокнот, фотография.

Чем ближе был их дембель, тем чаще вспыхивали локальные войны. Они готовили дембельские альбомы, кто хотел, шил дембельскую форму. Роме и Витьке это все нафиг не нужно было, а вот «Викинг» сделал из формы такое, что по завершению напоминало костюм для маскарада, попробуйте представить. Белые окантовки на клапанах карманов и по низу пиджака парадки.

Куча значков на груди; огромные белые аксельбанты; белый ремень; огромная подшива, подшитая красными нитками; погоны прошиты золотыми и серебрянными нитками, – и это только пиджак. Все старательно прятали улыбки, когда Саня важно облачался в это одеяние и шествовал по кубрику, подобный королю, который, как позже выясняется, был голым. При этом он приговаривал: «Недельку дома поношу и повешу». В общем, как говаривал Козьма Прутков: «Все в меру».

В декабре у нас начинается стодневка. Наша. Кто завел метр, кто листочек. Разгибаются, выпрямляются кокарды и бляхи. Витька с удивлением называет нас «дедами», пробуя это слово на язык в отношении нас. Себя они называют «настоящими» дедами. Мы с Серегой и Мишкой обсуждаем эту проблему и выводим портрет «настоящего» деда: он свято соблюдает все каноны и условности, которые для него незыблемы и непоколебимы. Он ест жареные куриные ноги (из-за которых не хватает мяса духам), выбирает в бане лучшие трусы и гоняет духов. Одним словом, я рад, что мы не были зачислены в эту почетную когорту.

Наконец, мучительно медленно они уходят, и мы – самый старший призыв. Мы расправляем плечи, глубоко вдыхаем и приступаем к последнему, завершающему этапу – ожиданию.

Часть 14. Чечня

В тот декабрьский день мы узнаем о событиях по телевизору. Наши офицеры давно уже ездят туда в служебные командировки. Теперь они поедут легально. Туда отправляют Череповецкий батальон, а у нас начинают в спешном порядке переделывать учебный батальон в оперативный. Желающие воевать добровольно уезжают с Череповцом. Из 16 роты уезжает парень, которого я знаю. Так как мы конвойники, для полного формирования оперативный батальон доводят до полной укомплектованности путем сбора по крохам машин, вооружения и людей из подразделений. Батальон уезжает, а у нас появляется новая тема: «Будешь залетать, поедешь в оперативный батальон».

Наш призыв не берут, говорят, что мало служить осталось. Когда потом показывают первые кадры хроник, первых убитых и раненых, приходят мысли о том, что наши ребята воюют, а мы здесь сидим. Все разговоры сводились к мысли, что никому эта война не нужна. Обложить территорию кольцом, не впускать никого, а выпускать без оружия. И то меньше бы людей погибло. За бессмысленность гибели ребят очень обидно. Не обладали мы, наверное, глобальным мышлением, чтобы увидеть нужность и необходимость этой акции. Оставленное целой армией оружие, несогласованность действий СА и МВД, и, с другой стороны – открытые убийства и грабеж Ставропольского края, невозвращающиеся поезда.

Приказ

Мы ждем, как сыра от вороны
Приказ министра обороны

Служба 1,5 года имела место три года и включила в себя 6 призывов. Мы последние могикане, и то потому, что проблему подняли поздно, и поправка к закону о воинской обязанности начинает действовать с 1 октября 1995 года. Некоторые солдаты, которые должны увольняться осенью 1995 года, еще верят, что они служат 1,5 года. Увы, ребята, поправка подписана президентом и принята Государственной Думой. Срочная служба – 24 месяца, включая тех, кто тащит службу.

Впервые в марте, рано утром, влетает Славик и оглашает сонный кубрик воплем: «Мужики! 2 года служим!» На вполне понятные сомнения он отвечает, что слышал это по радио. Мы дружно встаем на уши (солдату только дай новость, а тут еще какая). Событие убивающее. Еще 6 месяцев гнить в этом бардаке. Сомнения разрешает Саня Агарков, водитель связи, говоря, что он тоже слышал. Как же так, а Указ о призыве на 1,5 года, а бумажки, которые мы подписывали. Звоню домой, спрашиваю, не слышали ли они что-нибудь. Они не в курсе. Телевизор молчит. Решаем, что это ерунда. Через день уже совершенно точно по радио объявляется, что такой вопрос Думой обсуждается. У них несколько вариантов, то ли призвать студентов, то ли дать нам 2 года.

Решают дать.

Настроение отвратительное. Планы летят к черту, радует нас лишь то, что будем полгода старшим призывом. В лесу ребята вообще с ума сходят. Взять, распустить зеков и по домам. Подобных предложений хватало. Мое поступление на год откладывается.

А через 2 недели мы узнаем, что принятая Думой поправка начинает работать только с осени. Мы уже устали волноваться и принимаем эту новость спокойно. Я приношу из дома газету с комментариями, где министр обороны стучит лысиной о стол и клятвенно обещает, что наш призыв уволится вовремя. На черпаков жалко смотреть. Поправка касается и тех, кто служит. Приходит мартовский приказ. Мы с Мишкой делим ягодицы Саньки «Глобуса» и шлепаем ему по 6 раз. Один раз я шлепаю от души, на память. Он быстренько стегает меня ниточкой и формальности закончены. 28 марта весь наш призыв жестоко бухает. В пределе недели должен выйти Указ Президента. И никто еще не знает, что подписан он будет 29 апреля, так как поправку будут отсылать на Совет Федераций, а тот все не будет набирать кворум и пошлют поправку куда подальше, то есть Президенту, и примет он ее 29 апреля, когда мы уже устанем ждать.

Я думаю, что служить 2 года должны те, кто призвался весной 1995 года. Ведь, несмотря на приказ о 1,5 годах службы, все двухгодичники тянули срок до конца.

Наша страна может поступать правильно или неправильно.
Когда она поступает правильно, поддерживайте ее в этом.
Когда она поступает неправильно, исправляйте ее ошибку.

Кари Шурц

 

Часть 15. Глава последняя, она же заключительная

Эта очень коротенькая повесть писалась не как художественной произведение и даже не как дневник. На сердце лежал очень тяжелый камень, который нужно было скинуть. Отвергая, предлагай, – и это не справочник по выживанию в армии, не роман ужасов и не сценарий для совкового фильма.

Я хотел, чтобы каждый определил для себя, что такое человек, что значат для него понятия: Родина, патриотизм, армия. Разговаривая об этом со своими ровесниками из разных тусовок я с удивлением понял, что ни они, ни я сам не знаю, как отношусь к этим вещам.

«…Весь патриотизм заключается в трех словах. ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ. СВОЕЙ. РОДИНЕ. Ты идешь и занимаешься альпинизмом в горах. Покупаешь мотоцикл и гоняешь на нем. Я летаю туда, куда захочу. Пишу о том, о чем захочу. Кроме того, мы можем критиковать наше правительство, если нам покажется, что оно поступает глупо. А теперь скажи мне, как ты думаешь, сколько парней отдали свои жизни за то, чтобы мы с тобой могли жить так, как мы с тобой того хотим? Сто тысяч? Миллион?

В это мгновение я разговаривал со всеми своими молодыми согражданами, которые могут меня понять, но все еще изнывают от бессмысленности своей жизни, плывя по течению и имея в своем распоряжении эту священную восхитительную несравненную свободу.

Я бы хотел собрать их всех вместе, посадить на корабль и отправить в рабство в далекую страну, чтобы они, объединившись, научились бороться за свою свободу и сами завоевали себе право вернуться домой. Но это было бы насилием с моей стороны, и я бы выступил против той самой свободы, вкусом которой я так хотел бы с ними поделиться! Мне осталось лишь оставить их в покое, жалующихся на свою судьбу и молиться, чтобы они увидели то, что им по праву принадлежит, раньше, чем страна развалится на куски от их уныния и нерешительности».

Ричард Бах

«Я предлагаю вам просто задуматься. И дело не только в армии, армия – это чуткий датчик, который очень тщательно измеряет и показывает все количественные и качественные изменения в обществе. И дело не только в плохой пище и одежде, были у нас условия и похуже. Учителя, получающие меньше дворников, умирающие от голода в центре города дети, продающие медали ветераны, зеленые дожди и исчезновение купальных сезонов, потребительская культура технологической цивилизации, когда вещи теряют смысл, так как они не создаются для человека, и, может быть, следующему вашему воплощению негде будет получить свой опыт или поколению родиться.
Все в наших руках!»

Константин Кинчев

Конец

* * *

Словарь фени внутренних войск

Бегунок
1) значок «Воин-спортсмен»; 2) солдат, сбежавший из расположения части
Боец
обращение
Взлетка
днем – длинная полоса линолеума в казарме, ночью – «место смерти изменить нельзя»
Военник
военный билет
Вшивник
свитер
Вышкарь
солдат, несущий службу на колпаке
Гражданка
1) гражданская жизнь; 2) гражданская одежда;
Дважды два
риторический вопрос о количестве дней, оставшихся до конца стодневки
ДМБ
демобилизация (более правильно — увольнение в запас)
Душа
см. фанера
Забить
игнорирование приказа
Загас
возможность уклониться от служебных напрягов
Залет
дисциплинарное нарушение устава с вытекающими последствиями
Замок
заместитель командира взвода
Зечка
автомобиль, предназначеный для транспортирования осужденных
КМБ
курс молодого бойца
Крест
знак за отличие в службе, бывает 1 и 2 степеней
Лес
лесное подразделение
Мент
офицер внутренних войск
Мужчина
комплимент
Петух
складка на кителе, заворачивается под ремнем сзади после второго приказа
Петушня
жизнь по уставу
Подшива
подворотничок
Полосатик, тигр
заключенный колонии особого режима
ПХД
парково-хозяйственный день (генеральная уборка)
Расконвойник
осужденный, имеющий право свободного выхода в поселок
Руль
водитель, шофер
Ручник
см. тормоз
Самоход (самовал)
самовольноя отлучка из расположения части
Селедка
подворотничок духа
Сказка
весьма популярное стихотворение, посвященное дембелю: («Через поле, через лес, едет дембельский экспресс…»)
Солдат
унизительное обращение к солдату
Сопли
лычки на погонах
Таски
кайф, удовольствие
Тормоз
солдат с замедленной реакцией на окружающие его раздражители
Точить
законспирированный процесс поглощения пищи
Тренчик
узкая полоска кожи на ремне, снимается при окончании КМБ
Увал
краткосрочное увольнение
Увольняшка
увольнительная записка
Фанера
грудная клетка
Ширпотреб
поделки, изготовленные на ИТК
Шустрилка
кусочек ткани, предназначенный для придания блеска пряжке ремня

* * *